Троцкий помогает выходу в СССР ежемесячного журнала «Новый ЛЕФ», где редактором становится Маяковский. В статье, открывающей первый, январский номер 1926 года, есть строки, обращенные к художникам: «Наша постоянная борьба за качество, индустриализм, конструктивизм… является в настоящее время параллельной основным политическим и хозяйственным лозунгам страны и должна привлечь к нам всех деятелей новой культуры».

Этот «авангардный» призыв прорывается из творений Маяковского, из работ Казимира Малевича, провозгласившего супрематизм наследником футуризма. В этом призыве необычная доселе связь индустриализации и конструктивизма, когда художника призывают конструировать пространство. Архитекторам и строителям, среди которых первым идет выдающийся русский инженер А. Щусев, Малевич бросает упрек, созвучный идеям ЛЕФа:

«Представляли ли себе хозяева Казанской дороги наш век железобетона? Видели ли они красавцев с железной мускулатурой — двенадцатиколесные паровозы?

Слышали ли они их живой рев? Покой равномерного вздоха? Стон в беге? Видели ли они живые огни семафоров?..

Очевидно, нет. Видели перед собою кладбище национального искусства, и всю дорогу и ее разветвления представляли кладбищенскими воротами — так оно получилось при постройке, хотящей быть шедевром современности.

Задавал ли себе строитель вопрос, что такое вокзал? Очевидно, нет. Подумал ли он, что вокзал есть дверь, тоннель, нервный пульс трепета, дыхание города, живая вена, трепещущее сердце?

Туда, как метеоры, вбегают железные 12-колесные экспрессы; задыхаясь, одни вбегают в гортань железобетонного горла, другие выбегают из пасти города, унося с собою множества людей, которые, как вибрионы, мечутся в организме вокзала и вагонов.

Свистки, лязг, стон паровозов, тяжелое, гордое дыхание, как вулкан, …пар среди упругой крыши стропил рассекает свою легкость; рельсы, семафоры, звонки, сигналы, груды чемоданов, носильщики — все это связано движением быстрого времени, возмутительно медлительные часы тянут свои стрелки, нервируя нас.

Вокзал — кипучий вулкан жизни, там нет места покою.

И этот кипучий ключ быстрин покрывают крышей старого монастыря.

Железо, бетон, цемент оскорблены, как девушка любовью старца.

Паровозы будут краснеть от стыда, видя перед собою богадельню. Чего же ждут бетонные стены, обтянувшие дряхлое тело покойника? Ждут новой насмешки со стороны живописцев, ждут лампадной росписи».

Конструктивизм как новый разворот авангарда заявляет о себе дизайнерскими работами Варвары Степановой и Эля Лисицкого, архитектурными творениями В. Татлина, К. Мельникова, братьев Весниных и братьев Голосовых, художественными фотографиями Александра Родченко. Так строился фронт советского конструктивизма.

И Маяковский скажет: «Впервые не из Франции, а из России прилетело новое слово искусства — конструктивизм».

Родченко дополнит: «Мы должны революционизировать наше зрительное мышление. Мы должны снять с глаз пелену, называемую — “с пупа”. “Снимайте со всех точек зрения, кроме “пупа”». «И самыми интересными точками современности являются точки “сверху вниз” и “снизу вверх” и их диагонали». А что это, как не манифест мастера, убежденного в том, что только так можно выразить идеи и практику индустриализации и нового быта?

И еще только предстоит евразийским теоретикам прочитать авангардный роман-хронику Валентина Катаева «Время, вперед!», в котором строки, выворачивающие евразийскую теорию наизнанку, повергнут их в шок:

«Мы пересекаем Урал.

Мелькая в окнах слева направо, пролетает, крутясь, обелиск “Европа — Азия”. Он выбелен и облуплен. Он сплошь покрыт прописями, как провинциальный адрес. Бессмысленный столб. Он остался позади. Значит, мы в Азии? Смешно. Бешеным темпом мы движемся на восток и несем с собой революцию. Никогда больше не будем мы Азией.

В поезде зажглось электричество.

Мы движемся, как тень, с запада на восток.

Мы возвращаемся с востока на запад, как солнце.

Мы пересекаем Урал.

“Задержать темпы — это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим остаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны.

Били все — за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно…”

“Вот почему нельзя нам больше отставать…”

Нельзя! Нельзя! Нельзя!

Рассвет.

Поезд пересекает Урал.

Справа налево в окопах, крутясь, пролетает обелиск “Азия — Европа”.

Бессмысленный столб…

Я требую его снять!

Никогда больше не будем мы Азией.

Никогда, никогда, никогда!

Рассвет до краев наполнен ледяной росой.

Терпкое, стеклянное щелканье булькает в глиняном горлышке ночи.

Соловьи звучат, звучат всю ночь до рассвета.

Они не боятся поезда.

Дорога ландышей и соловьев.

Уфа — Саратов.

Облака, элеваторы, заборы, мордовские сарафаны, водокачки, катерпиллеры, эшелоны, церкви, минареты, колхозы, сельсоветы.

И всюду, куда не посмотришь, справа налево и слева направо, с запада на восток и с востока на запад, шагают по диагоналям развернутым строем передаточные столбы токов высокого напряжения.

Шестирукие и четырехногие, они чудовищно шагают, как марсиане, отбрасывая решетчатые тени на леса и горы, на рощи и реки, на соломенные крыши деревень…

Никогда больше не будем мы Азией.

Никогда, никогда, никогда!»

А название этого романа-хроники Катаеву подарил Маяковский. Так и сказал: «Вот вы его и напишете, этот роман. Хотя бы о Магнитострое. Названье «Время, вперед!» — дарю».

Весь этот авангардный бум, случившийся в СССР в конце двадцатых годов, раздражает «евразийские» умы Трубецкого, Савицкого и Флоровского. Но завораживает Сувчинского.

И настал день, когда союз четверки треснул. Однажды в вышедшем 24 ноября 1928 года номере газеты «Евразия», тоже принадлежавшей Сувчинскому, было опубликовано приветствие Марины Цветаевой, поэтической звезды эмиграции, — советскому поэту Маяковскому. Это приветствие, в котором есть политика, а прежде — эстетика, до предела накалило конфликт между евразийцами. Вот оно:

«28-го апреля накануне моего отъезда из России, рано утром, на совершенно пустом Кузнецком я встретила Маяковского.

— Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?

— Что правда — здесь.

7 ноября 1928 г., поздним вечером, выйдя из Сafe Voltaire, я на вопрос:

— Что же скажете о России после чтения Маяковского?

Не задумываясь ответила:

— Что сила — там»43.

Это приветствие явно возвеличивает авангардистский дух социалистического строительства в СССР, поднимает авангард как знамя прогресса и теснит традиционализм.

То был самый конец двадцатых годов ХХ века, когда в СССР закладывались или уже строились гиганты советской индустрии — мощные электростанции, металлургические комбинаты, машиностроительные, автомобильные, авиационные, танковые и артиллерийские заводы, и Сталин еще не помышлял о возврате к традиционным ценностям России — истории государства Российского в стиле академиков Платонова и Тарле, русской классической литературе и русскому классическому искусству, гимназическому образованию и восстановлению института церкви. Это начнется позже, после 1933 года, укрепится в годы Отечественной войны и, по сути, сомкнется с теми ценностями евразийцев, которые отстаивали Трубецкой, Савицкий и Флоровский.

Скоро авангард, воспевающий коллективизацию и индустриализацию, накроет волна русского традиционализма в одеждах социалистического реализма, и спаянная глыба эта будет еще долго жить, сопротивляясь напору времени.

Тогда, в конце двадцатых, страна рванулась в пучину ультра-индустриализации и ультраколлективизации (термин Устрялова), рванулась под флагом авангарда, потому что ультра — это авангард. И действительно, казалось, что ультракрасный цвет этого флага с изображением серпа и молота утверждает: «Сила здесь, и правда здесь».