Одним из самых неприятных моментов военной жизни было беcконечное стояние в нескончаемых очередях. За сахаром, мукой, крупой, макаронами, то есть практически за всеми доступными в это суровое время продуктами. Причем порядок выдачи этих продуктов был такой: в одни руки, например, 1 кг муки. Мои слабые детские ручонки тоже считались полноценными «руками», и я, как и все взрослое население нашего двора, мог получить этот заветный 1 кг. Но для этого надо было выстоять в длинной многочасовой очереди. Случалось, не всем хватало привезенных припасов или выдача переносилась на другой день, и тогда на наших «руках» чуть повыше запястья химическим карандашом ставился порядковый номер, чтобы избежать конфликтов. А они, эти самые конфликты, были в очередях не редкостью и порой заканчивались драками, после которых «скорые помощи», противно завывая, развозили раненых по ближайшим больницам. Не всегда жалость и сострадание отличали людей военной поры.

Пацаны постарше, те, что ходили в кино, однажды рассказали, как в киножурнале перед началом фильма был показан сюжет об освобождении одного из фашистских концлагерей, где заключенными были дети, и мальчишка лет пяти, задрав рукавчик арестантской робы, показывал кинооператору татуировку своего лагерного номера. И мы… В это трудно поверить, но мы во дворе тоже решили играть… в «концлагерь». Только вместо несмываемых татуировок, на наших запястьях красовались чернильные номера «продуктовой очереди». Среди более старших ребят нашлись такие, которые согласились быть «надзирателями», но с условием, что «все должно быть по-взаправдашнему». То есть заранее оговорили себе право издеваться над заключенными. И мы, дураки, согласились. Конечно, до увечий у нас дело не дошло, но синяков, шишек и ссадин «узники» получили достаточно. Когда наши родители узнали об этом, их возмущению не было границ, случился страшный скандал, и всем нам влетело уже не понарошку, а по самому что ни на есть «всамделишному».

Близость Ржевского вокзала и Крестовского рынка обусловливала то, что в нашем дворе частенько появлялись, мягко говоря, странные личности, которых сторонились не только мы, ребятишки, но и наши родители. Лично я больше всего боялся «негров». В то время никаких электровозов не было и в помине. Поезда по железным дорогам нашей великой страны тянули паровозы, сжигавшие в своих прожорливых топках каменный уголь. А значительная часть населения Советского Союза могла перемещаться по его необъятным просторам, устроившись на буферах и сцеплениях между вагонами. В пути не только вольный ветер обдувал их загорелые лица, но, главным образом, черный дым, вылетавший из паровозной трубы, так что, когда они прибывали к пункту назначения, их лица покрывал толстый слой паровозной гари. Только глазные яблоки белели на черных лицах советских «негров» первозданной белизной. Наверняка среди них попадались добрые, хорошие люди, но для меня все они олицетворяли собой чудовищ из страшной сказки.

И еще одного человека я жутко боялся. Он жил не в нашем доме, а в соседнем, но почему-то каждый день появлялся у нас во дворе. Еще издали можно было услышать, что Витек катит к нам на тележке. Дело в том, что у него не было ног. Совсем не было, и передвигался он с помощью тележки, которую сам соорудил из нескольких дощечек и шарикоподшипников в качестве колес. Он привязывал себя к этой самодельной тележке и с помощью рук гонял не только по нашему двору, но и по 1-й Мещанской, нисколько не боясь ни машин, ни троллейбусов. Зимой снег с московских улиц, как теперь, не убирали, мостовая, утрамбованная колесами, превращалась в самый настоящий каток, и Витек, вооружившись длинным металлическим крюком, цеплялся за борта грузовых машин и со свистом катил мимо со скоростью автомобиля. По одной версии ноги парень потерял в аварии, но нашлись злые языки, которые утверждали, что это собственная мать сделала его инвалидом, чтобы с большим успехом побираться на Крестовском рынке. Безногому мальчику охотнее подавали милостыню. Но к сороковым годам мальчик превратился во взрослого человека, мать его никто никогда не видел, так что проверить истинность того или иного утверждения было уже невозможно. Милиционеры не могли с ним справиться. Штрафовать нарушителя было бесполезно, поскольку денег у него все равно не было, уговоры на него не действовали, поэтому на день-два его сажали в «кутузку», после чего Витек с удвоенным рвением продолжал свои «геройства». Погиб смельчак практически на наших глазах: на повороте тележку занесло, и встречная машина смяла его своими колесами. Он был первым, кого я увидел мертвым так близко и кто потом долго снился мне в самых страшных снах.

Война закончилась как-то вдруг, сразу и очень красиво!.. Или, как говорил сосед Вовка: «Здоровско!» Вдруг все народонаселение нашей квартиры пришло в страшное волнение, и мама сказала, что скоро будет салют и мы отправляемся на Красную площадь. Обычно мы смотрели салюты из окна нашей кухни, но чтобы у стен Кремля… Это была фантастика!.. Но, выйдя из дома, мы увидели, что все троллейбусы стоят вдоль тротуаров, опустив свои рога, а прямо по мостовой шагают радостные, счастливые люди. Значит, придется топать на Красную площадь пешком. Мама заволновалась: я был слишком мал и она полагала, что на своих двоих я до Кремля не дойду, и уже собралась повернуть назад, но наш сосед Петр Ильич посадил меня к себе «на закорки», и мы пошли!.. Помню, Вовка презрительно фыркнул: «Слабак!..» – но я ничуть не обиделся. Ехать верхом на плечах у дяди Пети!.. Как это было здорово!.. Внизу, подо мной, смеялись люди, кто-то играл на гармошке, кто-то пел, то и дело то тут, то там раздавался веселый, счастливый смех… Праздник!.. И пусть Вовка злится внизу и кусает локти с досады. Первый раз мое малолетство оказалось огромным преимуществом!..

Однако пройти на Красную площадь в этот вечер нам – увы! – так и не удалось. Возле Большого театра движение толпы замедлилось, а у музея Ленина мы и вовсе остановились. Пробка. Но какое это имело значение!.. Сидя на плечах у Петра Ильича я видел вокруг море людских голов, а когда раздались первые залпы салюта и вся эта огромная толпа дружно закричала «ура!», а в темном небе зажглись разноцветные букеты огней, счастливей меня человека не было!.. Я все видел лучше остальных!..

Вовка мне страшно завидовал, и я слышал, как он хныкал и ныл внизу: «Пап, я ничего не вижу!.. Пап, подними меня!..» – «Как тебе не стыдно!.. Взрослый парень, а ведешь себя хуже девчонки». Дядя Петя не собирался поддаваться на Вовкины уговоры. Спасибо ему.

По возвращении из эвакуации в первый же вечер я познакомился со своими тетками, о существовании которых в далеком уральском селе не подозревал: с маминой сестрой Эльзой и папиной – Александрой. Первая была маленькая, очень живая и веселая, вторая – высокая, надменная красавица. При встрече со мной им обеим пришлось пережить свое «второе крещение». Тетю Эльзу я тут же переименовал в «Илю», а тетю Шуру назвал «Фуней». Эльза Антоновна со своим новым именем смирилась сразу, и так получилось, что для всей нашей родни она до самой своей смерти так и осталась Илечкой. А вот Александра Сергеевна страшно возмутилась и наотрез отказалась признавать себя Фуней. Как ни старалась моя несчастная мать уговорить меня называть высокую красавицу Шурой, я упрямо твердил свое: «Фуня». Хоть ты тресни!..

Кстати, в каком-то смысле я оказался пророком. Александра Сергеевна сильно поспособствовала тому, чтобы мои родители в 1954 году расстались и мы с братом лишились полноценного отца.

Судьбы обеих моих теток были необыкновенно похожи одна на другую.

Тетя Шура вышла замуж за человека по фамилии Бражник. Имени его я никогда не знал, и, где он работал, тоже осталось для меня тайной: у нас в семье не принято было говорить о нем. В 37-м году он пропал в недрах Лубянки, и всю оставшуюся жизнь Александра Сергеевна прожила в полном одиночестве. У нее была крохотная восьмиметровая комната на Сретенке в нелепом и, по-моему, недостроенном доме в Даевом переулке, куда ее выселили из роскошной трехкомнатной квартиры после ареста мужа. Будучи студентом, я со своей первой женой Светланой снимал у тетушки эту комнату за двадцать рублей в месяц.