И еще один деликатный момент. Мы все поголовно были заражены вшами. Война закончилась всего три года назад, и взрослые считали, что это последствие войны. Не берусь судить истинность такого утверждения, но всех мальчиков во всех школах Советского Союза стригли наголо. Естественно, и моя голова попала под безжалостную парикмахерскую машинку. Теперь представьте, в какой-то момент Баба становится царицей, и, как всякой царице, ей полагается корона. И у меня она была, вырезанная из золотой бумаги, но… надевалось это великолепие на гладко стриженную голову. Реакцию в зале моя голова вызывала соответствующую.

Но, несмотря на все это, успех мы имели громадный!..

Да, представьте себе, наш детский спектакль нравился публике. Мы играли его и во Дворце пионеров, и в двух других школах, и несколько (я подчеркиваю это), несколько раз в родной альма-матер, что действительно свидетельствует о серьезном интересе к нашему творчеству. Обычно подобные спектакли являются одноразовыми, и собрать публику на повторное представление практически невозможно. Думаю, что такой повышенный интерес к спектаклю был вызван также тем, что женскую роль Бабы в нем исполнял очень талантливый мальчик, то есть – я!.. Не надо смеяться: я на самом деле был неподражаем!.. В этом призналась мне театралка с более чем полувековым стажем – моя двоюродная бабушка Саня. Да, прямо так и сказала: «Сережка, ты был неподражаем!..» Я не стал искать подтверждения этому у других и поверил ей на слово.

5 марта 1953 года. Помню все так, как будто это случилось только вчера. Переменка. По случаю дурной погоды (на улице шел занудливый моросящий дождь) во двор мы не вышли, а бесились в коридоре на первом этаже рядом с буфетом. Шум, как это всегда бывает во время перерыва между уроками, стоял невообразимый. И вдруг резкий деревянный стук разрезал какофонию ребячьего гама: «Тихо, говнюки!..» Разгневанная математичка старших классов с выбившимися из пучка на затылке космами густых черных волос еще раз грохнула о дощатый крашеный пол своим костылем!.. Мгновенно в коридоре наступила гробовая тишина. И не потому, что мы испугались этого костыля. Старшеклассники рассказывали, что и во время уроков она не раз и не два пускала в ход свое грозное «оружие». Всех поразило, как эта суровая, никогда не улыбающаяся еврейка, по одной версии потерявшая ногу в немецком концлагере, а по другой – в автомобильной аварии, посмела назвать нас таким знакомым, но запрещенным в школьном обиходе словом. Все пацаны замерли на месте как вкопанные. Это было похоже на стоп-кадр, какой иногда бывает в кино. «Товарищ Сталин заболел!..» – еле слышно произнесла математичка и зашлась в рыданиях, не сдерживаясь и ничуть не смущаясь.

Уроки в тот день отменили, но из школы никто не ушел. Мы тихо сидели по своим классам и… молча ждали. Чего?.. Мы-то понятно: ждали автобус, который должен был отвезти нас домой в Богунию. А остальные?.. Никто бы не смог тогда объяснить. Какое-то тупое, бессмысленное оцепенение охватило всех. Наконец наша классная руководительница сообразила, что надо делать: сбегала в учительскую, принесла коричневый томик, который прилагался к Собранию сочинений И.В. Сталина, – его биографию и, сев за учительский стол, стала читать.

Следующие два дня после сообщения о болезни товарища Сталина были наполнены тревожным, смутным ожиданием. Приникнув к радиоприемникам, мы жадно ловили голос Левитана, пытаясь по его интонациям угадать, есть ли хоть маленький лучик надежды. Нынешние молодые люди могут не поверить мне, но, честное слово, всю страну охватило отчаяние: а как же мы одни?.. Без него?.. Может быть, я хватил через край: мама моя, например, не плакала и не выказывала никакого горя. Просто молчала, и все… Но мне было страшно. Казалось, с его уходом мир рухнет, опять начнется война, которую мы без него конечно же обязательно проиграем. Но когда утром 5 марта мама разбудила меня и спокойно сказала: «Сталин умер», я не испытал ничего… То есть абсолютно… Все чувства словно замерли во мне, и наступило жуткое отупение. Это настолько потрясло меня, что я не придумал ничего лучшего, как натянуть на лицо скорбную, траурную маску и придать глазам соответствующее выражение. И у всех остальных ребят, пока мы ехали в школу, были такие же похоронно-деревянные лица. Непривычная гулкая тишина повисла в классах и школьном коридоре. По случаю трагического события перед уроками на втором этаже в фойе был назначен траурный митинг. Сначала выступила директриса школы, потом старшая пионервожатая и, наконец, слово предоставили мне. Язык у меня всегда был недурно подвешен, и, наверное, поэтому Сережу Десницкого считали школьным оратором.

Я вышел все с той же скорбной маской на лице и срывающимся голосом произнес первую фразу: «Ушел из жизни наш дорогой Иосиф Виссарионович!..» Как будто ничего особенного вслед за этим не произошло, но вдруг жгучая горькая волна поднялась во мне, удушливый спазм сдавил горло, и слезы неудержимым потоком хлынули из моих глаз. Я не мог говорить… Впервые в жизни я плакал… Нет, не плакал – рыдал перед всей школой, как самая последняя девчонка, и мне не было стыдно. И наконец, самое потрясающее: следом за мной начали плакать и все остальные. Наверное, это была замечательная картина: десятка четыре пацанов дружно хлюпают носами, размазывая рукавами бегущие по щекам горькие слезы, 5-я гвардейская дружно ревела полным составом!.. Больше я не смог вымолвить ни слова, и никто уже после моей замечательной речи выступать не мог. Плачущая директриса закрыла митинг, и мы все разошлись по классам. Что с нами случилось тогда, я и сейчас, по прошествии стольких лет, понять не могу. Какая-то массовая истерика?.. Не знаю. Но одно могу сказать точно: когда мы вернулись в класс, ощущение невосполнимой потери куда-то ушло и стало даже стыдно от того, что мы дали своим чувствам так откровенно выплеснуться наружу. Все отводили взгляды, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Все испытывали жуткую неловкость.

На следующий день в фойе, где накануне проходил траурный митинг, установили портрет товарища Сталина с траурной лентой наискосок, около которого в почетном карауле, подняв руку в пионерском приветствии, постоянно находились два ученика. Поначалу решили, что смена караула будет происходить каждые сорок пять минут во время переменок. Но попробуйте простоять неподвижно столько времени, подняв руку над головой. Уверен, уже через пять минут рука станет невыносимо тяжелой, будто чугунной, позвоночник пронзит раскаленный прут, голова начнет кружиться, и, если вы не опустите руку вниз, обморок вам обеспечен. С гордостью могу сказать, что я был одним из тех, кто уговорил старшую пионервожатую менять караул каждые десять минут.

Хоронили Сталина 9 марта.

По случаю траура все уроки были в этот день отменены, и мы с ребятами решили собраться у нас, чтобы послушать трансляцию с Красной площади. В кабинете отца стоял роскошный по тем временам приемник, который Глеб Сергеевич привез с войны. Назывался он «Телефункен».

О транзисторах в те времена никто понятия не имел, поэтому приемник внутри был напичкан радиолампами самого разного калибра: от самой маленькой, в полтора сантиметра, до большущей – размером с приличный огурец. Я любил заглядывать в нутро приемника через заднюю картонную стенку, в которой для вентиляции, вероятно, было проделано много круглых дырочек. Когда приемник работал, лампы светились магическим синеватым светом, и это было загадочно и очень красиво. Через несколько лет (мы уже переехали в Ригу) одна из этих ламп перегорела, мама отнесла приемник в радиомастерскую, и там ее крупно надули. Мастер заявил, что таких ламп достать в Советском Союзе невозможно, и вместо немецких поставил в «Телефункен» советские. Приемник, который до этой вероломной акции «ловил» радиоголоса всего мира, тут же превратился в заурядный репродуктор. Ради интереса я открыл заднюю стенку и, к удивлению своему, обнаружил, что внутри его поместилось всего пять-шесть радиолампочек. Все они были одного размера и никакого света, тем более загадочного, не излучали. Для меня это было огромным расстройством. Телевизора у нас еще не было, и я по вечерам любил крутить ручку настройки и слушать иностранную речь. А если при этом удавалось тайком от мамы налить в хрустальный бокал «крем-соду», можно было совершенно спокойно вообразить, что ты сидишь в кафе где-нибудь на Монмартре и под звуки парижского аккордеона потягиваешь из бокала какой-нибудь иностранный напиток, вроде загадочной кока-колы. После визита к радиомастеру я навсегда был лишен такой чудесной возможности – по вечерам бывать «за границей».