При этом меня страшил не самый факт смерти. Что такое «небытие» в полном смысле этого слова, я, пожалуй, и теперь не очень-то понимаю. Ужас охватывал меня оттого, что это самое «небытие» не имеет конца. Ни через год, ни через сто, ни даже через тысячу лет оно не закончится. НИКОГДА!.. Вот чего я не понимал и с чем ни за что не желал примириться!.. Осенью 1946 года, в день победы ЦДКА в кубке СССР, передо мной, пятилетним мальчишкой, открылась бездонная пропасть вечности.

И вот теперь, через семь долгих лет, на берегу реки Каменка, глядя в усыпанное звездами небо, я открыл дяде Коле свою страшную тайну. Ни до, ни после этого вечера ни с кем я не был так откровенен. И тут случилось то, на что я втайне надеялся, но во что не слишком верил. Николай Васильевич понял меня!.. Я ждал в лучшем случае ироничной ухмылки, а вместо этого встретил серьезный, внимательный взгляд и услышал, как мой учитель горестно вздохнул: «Да, Сережа, это тебе тоже предстоит пережить. До конца свыкнуться с этой мыслью невозможно, но постарайся понять, что в смерти нет такого понятия – время. Та м, куда мы все рано или поздно уйдем, не существует ни завтра, ни послезавтра. Поэтому за гробом тысячелетие и секунда равны. И то и другое – всего лишь миг… Понимаешь?» Честно говоря, я не очень понял, что он имеет в виду, но от того, как он это сказал, на душе стало покойнее и мысль о смерти уже не казалась такой ужасной и безысходной. Утешить до конца дядя Коля меня так и не смог, потому что, как и большинство граждан Советского Союза, не верил в Бога, но я был благодарен ему и за эти несколько успокаивающих слов, которые он сумел найти для меня.

Потом мы долго сидели и молчали. О чем думал Николай Васильевич, я не знаю, но мне было гордо от сознания того, что этот взрослый, умный человек с таким уважением отнесся к тому, что ему открыл двенадцатилетний пацан.

«Сережа, – первым нарушил молчание дядя Коля, – а ты знаешь, что в семье у вас назревают серьезные перемены?..» – «Какие перемены?» – удивился я. «Неужели мама ничего тебе не говорила?..» – «Ничего. А что она должна была мне сказать?» Дядя Коля промычал что-то не слишком членораздельное. Видно было, ситуация, в которой он оказался, была достаточно щекотлива. «Прости… Дело в том… Как тебе объяснить?.. Одним словом, у Глеба Сергеевича есть другая женщина… Я думал, ты в курсе…»

Я был совершенно не в курсе, но одно могу сказать: сообщение это меня не очень-то удивило. В вопросах интимных отношений между мужчиной и женщиной мы, богунская пацанва, были образованны гораздо лучше, чем наши столичные сверстники, поскольку жизнь наших родителей протекала у нас на глазах. Что-либо скрыть в тесном пространстве военного городка невозможно, и неудивительно, что «романы» взрослых в нашей дворовой компании не являлись тайной. Частенько кто-нибудь из наших доморощенных остряков ехидно подзуживал одного из нас: «Вон, смотри, твой второй папа идет!» Или: «А тебя поздравить можно? У вас в семье, говорят, вторая мама появилась?..» Скандалы по части супружеской неверности случались крайне редко, и родительские измены считались в нашей среде чем-то обыденным и привычным. Большинство офицерского состава училища прошло войну, где вопросы высокой морали находились где-то очень далеко. Не на втором даже, а на каком-нибудь десятом или двадцатом плане. Ведь все они были очень молоды, и угроза быть убитым завтра или послезавтра освобождала ребят от необходимости хранить верность оставленным в тылу подругам. Много позже отец признавался, что на фронте любая возможность интимной близости воспринималась всеми как подарок судьбы, от которого грех отказываться. Может быть, именно поэтому лучший друг Толя Смоляницкий не счел нужным обсуждать со мной наши семейные проблемы. Зачем?.. Ведь это такая банальность!..

Но именно эта «банальность» ударила по моему душевному благополучию, и прежде всего по самолюбию «сына начальника училища», очень больно. В одночасье генеральский сынок превратился в обыкновенного мальчишку, которого бросил отец. Благодарю Провидение за то, что довелось мне испытать, что такое крушение жалкого честолюбия и каково это – падать с заоблачных высот на грешную землю. Удар был такой силы – на всю оставшуюся жизнь хватило.

Я уже писал, что в феврале 54-го года мы с мамой и Борей поехали в Москву. Мама подала апелляцию в Верховный суд СССР с просьбой отменить решение Верховного суда Украины о ее разводе с отцом. И в ожидании ответа из столь высокой инстанции мы проводили время в столице как туристы. Прежде всего сходили в цирк. Посетили бывший Английский клуб на улице Горького, который переименовали в Музей революции, и осмотрели выставку подарков И.В. Сталину в честь его семидесятилетия. Умилились искусству одной женщины, которая на пшеничном зерне сумела написать то ли письмо вождю, то ли Гимн Советского Союза. А чего стоил ковер, который выткала для любимого Иосифа Виссарионовича какая-то узбечка. У нее не было рук, и как она сумела при помощи пальцев ног сотворить подобную красоту, понять было трудно. В остальном же выставка подарков не произвела на нас сногсшибательного впечатления, и мы вышли оттуда разочарованными.

Во время визита к маминой подруге тете Зине я у ее соседей впервые сумел посмотреть телевизор. Назывался он «КВН-49», и экранчик у него был маленький, чуть ли не 10 см по диагонали, но фильм-то по этому волшебному ящику показывали настоящий. Через 10 минут ты забывал о размерах экрана и целиком отдавался интриге кинокартины. В тот вечер показывали «РВС» по повести А. Гайдара.

Но главное – мы совершили экскурсию в ГУМ, который открыли буквально накануне нашего приезда. Такого магазина я никогда прежде не видел. И не беда, что мы ничего там не купили, хотя Боря был готов устроить маме небольшой «концерт». Важно было то, что я гулял по улицам самого большого универмага мира. И вдруг, посреди этого счастья, на меня свалилась чудовищная новость: я перестал быть «сыном начальника училища»!.. Приятная прогулка по московским достопримечательностям моментально превратилась для меня в мучительное ожидание позора по возвращении в Житомир. Но это было еще не все!.. Вдобавок ко всему…

Не помню, от кого я узнал, что у отца есть еще один сын, которого тоже зовут Глеб и с которым Глеб Сергеевич живет на съемной квартире в городе и поэтому видится гораздо чаще, чем с нами – его родными детьми. Узнав эту чудовищную новость, я на себе испытал, каково это, когда на человека нежданно-негаданно обрушивается самое настоящее несчастье. Оказалось, отец не просто разводится с мамой, а бросает нас с Борькой ради какого-то Глеба, случайно прижитого им с любовницей, которая и мизинца маминого не стоит!.. Как!.. Почему? За что?!

Это несправедливо! Этого… не должно быть!

До сих пор отчетливо помню, какие душевные муки я тогда испытал.

Вечером, накануне отъезда в Ригу, я написал отцу прощальное письмо. В тот момент мне казалось, расстаемся мы навсегда, и я постарался выплеснуть на бумагу всю горечь, которая переполняла мою душу. И главной целью моей конечно же было сделать отцу больно, очень больно, когда он станет читать мое «послание». Я не помню дословно текст того письма, но одна фраза врезалась мне в память крепко-накрепко: «…и когда ты будешь целовать своего сына, постарайся вспомнить о детях, брошенных тобой». Я страшно обрадовался, придумав эту фразу, и с наслаждением представлял, как отцу станет не по себе и всякий раз, обнимая Глеба, он будет вспоминать ее и мучиться от сожаления и стыда.

Запечатав письмо в конверт и надписав на нем: «Папе от сына», я вдруг ясно осознал: беззаботное детство мое закончилось. Наступила пора, которую взрослые называют не слишком благозвучным словом… Отрочество.

Ранним мартовским утром, на дворе было еще темно, мы втроем – мама, Боря и я – сели в служебную «Победу» Глеба Сергеевича и поехали в Киев. Билеты у нас были на утренний рейс, поэтому выехали мы задолго до рассвета.

У кого не дрогнет сердце перед дальней дорогой и тревожные, сладкие ожидания не проснутся в душе? Несмотря на все переживания последнего времени, я был рад, что мы едем к Илечке. Едем в город, который пленил меня своей самобытностью и средневековой красотой почти год тому назад.