Корнила считал, что если стрельцов до сих пор не прислали на Дон, то лишь потому, что был в Москве человек, который все понимал и удерживал царскую руку, – Алмаз Иванов. И войсковой атаман всею душой, больше, чем Разина, ненавидел Михайлу Самаренина, из властолюбия и корысти затеявшего такое изменное дело, как призыв на казацкие земли царского войска и воевод...

«У Стеньки там голытьба скопилась, у нее на чужие богатства зуд, а Мишка Самаренин из-за чего свою свару заводит? Лет десять все строит подвохи, обносы строчит в Посольский приказ: и медные деньги-то я бранил дурным словом, и к церкви-то я не прилежен! Кабы не был мне другом Алмаз, то раз десять уже Москва до меня добралась бы! – со злобой и горечью думал Корнила. – А ныне надумали что: вишь, я Стеньке даю поноровку. Подите-ка, суньтесь сами „без поноровки“ на остров! Кого на Дону перебьет голытьба? Да вас же, чертей, перебьет и дочиста разорит! Вас же я берегу!.. А вы, проклятущие, что Мишка, что Логинка, что ни месяц строчите ябедны письма в Москву на меня... Чем я вам не потрафил? Что казаки меня больше любят да войсковым всякий раз на кругу выбирают? А что же тебя-то, Мишка, не любят? Знать, Дону не заслужил!.. Еще, мол, я много покосов себе оттяпал... Али степь не просторна?! Рыбный плес, вишь, себе захватил богатый... Аль рыбы в Дону никакой от того не стало?! Десять лавок держу на майдане? А ты свои рядом поставь да забей меня в торге! У Мишки пять было – и то две закрыл, чтобы зря не сидеть. Я к себе купцов не насильством тащу: хотят со мной торговать – что же, я отгонять их стану?.. То казакам про меня разнесли, что я пашню в степи распахал да гороху посеял... Ну, смелому и гороху хлебать! На тот год и проса еще насыплю! Слава богу, без хлеба не сяду... Сами не смеют пахать, и заела их зависть... А я еще гречку дюже люблю. У меня и гречка растет! Может, я ее вовсе не сею, мне бог посылает такое диво: растет себе гречка в степи – да и баста!»

Но войсковой атаман не знал того, что его старый друг дьяк Алмаз тяжело заболел, что последний недуг приковал его крепко к одру, с которого суждено ему было сойти лишь на кладбище.

Афанасий Лаврентьич Ордын-Нащокин взял в свои руки все управление приказом Посольских дел.

С болезнью Алмаза никто уже не мешал ему поступать в отношении казацкого Дона так, как боярин считал разумным. Он больше не сдерживал своей ненависти к казакам, к их «удельной вечевщине», как называл он донское казачье правление. Кроме того, овладеть Донским краем и привести казаков в окончательное подчинение царскому самодержавию – это означало для Ордын-Нащокина доказать еще раз свой государственный разум, убедить царя в том, что не так-то легко его заменить другим человеком... Ордын-Нащокин особенно чувствовал в этом потребность сейчас, когда у царя появился новый любимец – Артамон Сергеич Матвеев, который изо дня в день все более поглощал внимание и дружеское расположение царя Алексея.

Верный донской союзник Ордын-Нащокина, войсковой есаул Михайла Самаренин, соперник атамана Корнилы, сообщил боярину обо всем, что творится среди донского казачества. Он писал, что Разин вернулся домой окрепшим, богатым, что к нему пристают что ни день все новые толпы верховой голытьбы, что он выстроил крепость на острове и отрезал Черкасск от Московских земель, что Корнила не смеет с ним спорить и по старости и боязни во всем ему норовит.

Боярин решил «бить разом двух зайцев»: разбить «воровских» казаков и уничтожить навек казацкую вольность, посадив на Дону воевод.

Кого же и было ему призвать для совета по этому делу, как не думного дворянина Ивана Евдокимова, который недаром в течение многих лет был связан с Доном, шал Дон, понимал казаков и их отношения, обычаи и законы. Кроме того, боярин знал, что Евдокимов всегда не очень-то ладил с Алмазом и тоже считает, что казацкой вольности давно уже пора положить конец.

– Как ты мыслишь, Иван Петрович, чем Дон в руки взять? – прямо спросил думного дворянина Афанасий Лаврентьевич.

– В руках государевых главная сила – хлеб. На Дону, боярин, все можно хлебом соделать, – сказал Евдокимов.

– Не все ведь, Иван Петрович, – возразил боярин. – Разина-вора хлебом побить нельзя.

– Как еще можно, боярин! – уверенно сказал Евдокимов. – Я уже думал о том, да сам подступиться не смел: Разина Стеньки дело большие люди решают...

– И ты ведь не мал человек! Надумаешь все подобру и завтра окольничим станешь, а там, глядишь, выше того!..

Евдокимов почувствовал на своей голове боярскую шапку и принялся разом выкладывать перед боярином свой хитрый замысел, как добиться от казаков, чтобы они попросили сами ввести к ним стрелецкое войско, разбить Разина. А после того воеводе со всеми стрельцами осесть на Дону, уверив донскую старшину, что это лишь до тех пор, пока на Дону там и тут остаются воровские ватажки.

Ненависть к казацкому Дону сблизила Ордын-Нащокина с Евдокимовым. Им обоим уже мерещилось одоление Дона. Они с жаром подсказывали друг другу, как сплести сети для казаков.

– Да те воровские ватажки под корень резать не поспешай, – подсказывал Афанасий Лаврентьич. – Лучше стрельцам укажи построить по Дону острожки, пушки поставь по стенам, стрельцов посели в острожках. И будут стрельцы жить, покуда к ним все казаки попривыкнут.

– А брусь и бунчук войсковому атаману оставить надо, боярин, – подсказывал Евдокимов. – Чтобы честь атаману была наравне с воеводой, и царское жалованье, и боярское звание...

– Да ты им помалу внушай, что в донском правлении от воеводы и от стрельцов станет лишь больше покоя, а домовитые оттого только пуще забогатеют: на московских торгах пойдут торговать и землю свою пахать; оттого им больше доходов станет. Ведь ныне им голытьба не дает пахать землю...

– Голытьба домовитым, боярин, самим надокучила сварами да грабежом, – перебил Евдокимов.

– А мы ей, Иван Петрович, дорогу на Дон закроем! – уверенно и твердо отрезал Ордын-Нащокин. – И на Дону по старинке уже больше не проживешь: ведь время не ждет. Все течет, как река. Держава вся стала иной, во всем нужен лад и порядок державный. Вот как, Иван Петрович! Ты и поедешь. Кому же, как не тебе, и сесть на Дону воеводой! Ты там помногу бывал, казацкий обычай весь знаешь – тебе и сидеть...