«Корчемная женка станет еще мудровать надо мной! – сквозь хмель и злость думал Степан. – Дался я им? То воевода ломается, лезет: „Отдай ясырь, отдай персиянску княжну“... Вишь ты, „царских кровей девица“... То Наумов кричит: „Войско губишь!“ Теперь стрельчиха: вишь – „птицу персицку завел“! И впрямь заведу! Плевать мне, что царских кровей! Ясырка и есть ясырка – что хочу, то творю!..»

Раздраженный Степан миновал отпертые городские ворота, даже не заметив воротной стражи, которая заранее попряталась от него, предупрежденная казаками, что «батька гневен». Пройдя два-три дома по слободе, Степан задержался.

– А ну, отходи к чертям, кто тут лазит за мной, а то и башку посеку! – громко сказал он.

– Да как же тебя одного-то пустить, Тимофеич! Ведь ночь! – оправдываясь, отозвался из-за угла ближайшей избы Наумов.

– И-их, дура-ак! Нашел отколь провожать! – сказал Разин, неприятно задетый тем, что Наумов, а может быть, и другие казаки слышали весь его разговор со стрельчихой. – Спать ступай! Что ты бродишь за мною, как тень! Как же ты, тезка, князя Мишку, главного волка, поймать не сумел!

– Он на коне, а мы пеши, батька! – оправдывался Наумов. – Отколь взялся конь, не могу и вздумать!.. Следили робята весь вечер за улицей, а коня не видели...

– А словить бы нам воеводского брата в разбое, то воевода ласковым стал бы! – поддразнил Степан.

– А мы еще потолкуем с боярином, Тимофеич! Скажем так: коли уж в Астрахани разбойники на казаков нападают, а по Волге и пуще могут напасть, – заговорил Наумов вполголоса. – Мы, мол, тяжелые пушки покинем все тут, а фалконеток покинуть не можем... А я, Тимофеич, весть получил из Паншина и из Качалинска-города: там к нам новые казаки пристанут и пушки свои с собой повезут. Тогда нам на что тяжелые пушки отселе тащить – без них в пути легче... А фалконетки мы обещаем отдать воеводе у Царицына со стругами, как Волгу минуем...

– А вдруг да не схочет? – сказал Степан.

– А мы ему, батька, ясырь привезем в покорность, княжну твою под купецкий залог отдадим да пушки, какие тяжеле. Ну, что там еще?.. Неужто ты шубу ту пожалеешь, какой он тогда любовался?

– Жалел я добра за казацкую волю! – воскликнул Разин. – Боюсь, он ясырь возьмет, пушки возьмет, шубу на плечи взденет – да снова упрется: скажет, что пушки не все...

Наумов обрадовался: в первый раз Степан Тимофеич заговорил о выдаче ясыря воеводе как о возможной сделке.

– А ты, батька, не давай вперед! Скажи: на прощанье, мол, шубу тебе приготовил, а ты не пускаешь!.. Придется, мол, крестному шубу и беречь до Черкасска...

– Эх, была не была, попытаем! – воскликнул Степан. – Ну, ты ступай спи, – отослал он Наумова.

– Люблю тебя, батька! – воскликнул Наумов, пожал ему руку и скрылся в своем шатре, невдалеке от шатра атамана.

Тимошка Кошачьи Усы вскочил с кошмы, на которой сидя вздремнул.

– Поранен ты, батька?! – тревожно спросил он.

– Я и сам-то забыл, что поранен, – такая и рана! – отмахнулся Степан.

Он прилег на ковре. Но рана вдруг стала отдаваться острой болью, мешала спать... «Пойду поброжу по бережку», – сказал себе атаман. Он поднялся и пошел меж шатрами и между казаками, спящими под открытым небом у чадящих костров.

В воде отражались яркие звезды, какие бывают только в новолунье. При отсвете их чуть маячили в стороне от берега разинские струги. Степан заметил на воде у самого берега рыбацкий челнок, шагнул в него и оттолкнулся ногой. Он нащупал весло, сильно ударил им по воде. Тотчас же вынырнул подле него сторожевой челн. Свет фонаря осветил атамана с головы до ног и, словно бы виновато моргнув, скользнул на воду...

– Не ведали, батька, что ты, – смущенно сказал караульный казак с челна.

– А чего ты не ведал, крещена рать! Дура ты, да и все! – усмехнулся Степан, подумав, что всюду за ним следят...

В несколько сильных ударов весла он бросил челнок к головному стругу, вскочил на палубу и хозяйской рукой решительно распахнул шелковый полог шатра персиянки. Ханская дочка безмятежно спала на своей постели, слышалось ее ровное дыхание и тяжкое подхрапывание мамки. Из шатра пахнуло теплом и сладкими духами...

– Зейнаб! – шепотом окликнул Степан. Ему нестерпимо вдруг захотелось ей рассказать, что поутру он отвезет ее к воеводе, а потом она поплывет через море к отцу... Как станет ей объяснять, он еще не знал, но был уверен, что она его тотчас поймет и обрадуется... «Вот будет рада так рада!» – подумал он.

Шепот его разбудил персиянку. Она молча в испуге вскочила и стояла теперь перед ним, светлея неясным пятном. Степан взял ее маленькую горячую, дрожащую руку.

«Трепышется, будто птаха», – подумал Степан и вдруг неожиданно для самого себя притянул ее ближе с тем самым внезапно нахлынувшим жаром, с каким час назад схватил в корчме Машу... Она была ему ниже чем по плечо. Он нагнулся, чтобы взглянуть ей в лицо... В висках у него зашумело, будто от хмеля, но персиянка рванулась, скользнула мимо него из шатра, и Степан только ловким и быстрым, откуда-то взявшимся юным прыжком успел настигнуть ее над самой водой...

В его руках, крепко сжавших ее, Зейнаб кусалась, рвала бороду и ногтями впивалась в лицо, уклоняясь от поцелуев...

С девушкой на руках, не помня себя, Разин шагнул к шатру, как вдруг под ноги его с диким воплем метнулась старая жирная мамка и ухватилась за сапоги...

– Брысь, чертовка поганая, баба-яга! – зыкнул Степан на старуху, пинком отшвырнув ее прочь...

И от злости ли, или от крика старухи внезапно он отрезвел, бережно поставил девчонку на палубу струга и усмехнулся...

– Иди спи, – сказал он, легонько подтолкнув ее внутрь шатра.

Степан шагнул за борт и спрыгнул в челнок, черневший возле струга на воде, которая начала уже отливать свинцовым предутренним блеском...

Атаман указал поутру снять с пленных колодки и цепи, связать им руки веревками и рассадить по челнам, чтобы везти к воеводе. Казаки, почуяв, что это начало похода на Дон, весело усаживали ясырь в челны, пели песни...

С атаманского струга сошел сам Степан Тимофеевич в свою ладью, принял с борта маленькую персиянку и усадил ее рядом с собой на корме. За ней неуклюже, ежась от страха, с двумя узлами добра сползла ее верная мамка, уселась на дно челна, держась за свои узлы. Степан махнул шапкой. Гребцы дружно взялись за весла, и длинная вереница их рванулась по Волге к пристани, где пристали впервые, когда пришли в Астрахань...