Астраханцы, заметив веселое оживление среди казаков, садились в челны и направлялись к казацкому каравану. Многие кричали здравицы атаману, иные перекликались со своими знакомцами-казаками.

Челны беспорядочно плыли, толпясь, сталкиваясь бортами, цепляясь веслами. Было пьяно и шумно. Из одних челнов в другие передавали чарки и кружки с вином, со смехом и криками кидали друг другу закуски... Несколько десятков рыбацких лодчонок плыло рядом с разинскими челнами, вмешиваясь в их ряды. Астраханские ярыжки вместе с казаками пили вино, угощали разинцев печеной рыбой, иные просто по-рыбацки закусывали мелкой живой, еще трепещущей рыбешкой, для вкуса присыпав ее толченой солью. Над водой ревели волынки, пели рожки, звенели свирелки...

Разин плыл впереди. Рядом с ним в ладье на подстеленной ханской шубе сидела пленница. Хотя сам атаман уже много раз видел ее лица, она закутала голову белой фатой перед тем, как спуститься со струга в ладью. Ей уже объяснили, что ее отправят к отцу, и она доверчиво и благодарно подчинялась всем приказаниям Разина, словно забыв или поняв все то, что случилось ночью. Разин обнял ее одною рукой. Ему было приятно чувствовать рядом с собой это маленькое покорное и доверчивое существо...

– Атаман венчаться поплыл! – крикнули на берегу.

– Любовь да совет! – подхватил еще кто-то, считая, что под фатою сидит невеста.

Казаки, везшие в челнах персов, поили их вином из своих рук, дружелюбно прощаясь с ними, хлопали по лопаткам ладонями.

– В Кизилбаш гуляшь! – поясняли им.

Смуглолицые пленники, улыбаясь, скалили белые зубы.

На пяти больших челнах везли, в уступку воеводе, пять пушек. Эти челны глубоко, по самые края, сидели в воде. Разин сумрачно поглядывал на них, еще опасаясь, что воевода не согласится дать пропуск без остальных пушек.

Астраханские стрельцы и посадские толпились по берегу, кричали здравицы и махали шапками. Казаки в честь прощания с городом подвезли и скатили на берег несколько бочек вина. Хмель начал ходить и по берегу песней и пляской...

– Раздайсь! Пропусти к атаману! Раздайсь! – послышались крики, и легкий челнок, обгоняя другие, поравнялся с ладьей Разина.

– Дрон! Гляди, гляди! Дрон Чупрыгин!

– Здорово, Дрон! С того света? – закричали вокруг в челнах.

– Чупры-ыгин! Твое здоровье! – крикнул какой-то казак, осушая ковш, полный вина.

– Дрон! Дро-он! – шумели вокруг...

Наумов ловко перескочил на палубку атаманской ладьи, помог перебраться истощенному человеку в лохмотьях. Разин глянул, узнал. Пораженный, он рывком вскочил со скамьи, так что челн закачался.

– Дрон! Здорово, мой есаул! Знай донских казаков! И в огне не сгорают! – радостно выкрикивал Разин, тиская старого друга в крепких объятиях. – Что, брат, не казацкое дело выкупа ждать? Сами выбегли из неволи?! А мы вот ясырь везем за вас в выкуп! – указал Степан на связанных персов в челнах, – Все ушли из полона? – оживленно спросил он.

Но Чупрыгин не улыбнулся в ответ атаману. Молча и крепко он обнялся с Разиным и в ответ ему мрачно развел руками.

– Вот я тут, Степан Тимофеич. Более никого... не осталось... в живых... – ответил Дрон тихо.

– Как так? – Омраченный Разин сел на скамью. – Как так, Дрон?.. – с какой-то растерянностью, словно не понимая того, что сказал есаул, спросил атаман.

– Хан Менеды воротился с моря свиреп, – начал Дрон. – Сторожа-персиянцы сказали нам, что дочь его ты полонил. Мы духом воспряли. Мыслим: в выкуп пошлет нас за дочку... Ан ночью они ворвались в подземелье, где нас держали, и начали всех крушить – саблями сечь, кинжалами резать, которых живыми на двор потащили. Слышу – брань, крики, стоны... аж сердце зашлось...

– А ты где был в та пору! – тихо спросил Степан.

– Я, Тимофеич, батька, колоду схитрился снять, подкоп рыл, в дыре сидел. Стены толсты – сажени, должно, так на две. Залез я в нору и копал. Слышу стон, крик. Ну, мыслю, сейчас до меня доберутся... Ан они трупом казацким подкоп закидали да столь озверели, что им и считать казаков невдомек. Так меня и покинули в подземелье... Долго – не знаю сколь: может, еще дня три – я без пищи и без воды своими когтями да камушком маленьким землю рыл. Трупом стало смердеть, духота! Я все рою. Когти в крови. Упаду головой, полежу на земле да дальше копать. А вырылся ночью. Гляжу – ханский двор... Да лучше мне было не видеть того, что судьба привела: все кровью позалито, людьми позавалено. На куски порублены многие, с кого кожа слуплена, кто на колу скончался – голова-то висит, а сам на железную спицу вздет, сидит, не упал... Не увидишь – не вздумаешь, право!.. Ограда невысока, и мертво, как в пустыне, только вороны крачут... Собрал я силы, через ограду перевалился в траву, пополз... в лохмотья весь изодрался... Между грядами упал в огороде, а там дыни, батька, карпусы... Я так меж грядами и пролежал целый день – спал да дыни сосал. Ночью силы прибавилось, и опять пополз между гряд на морской шум. Челны лежат... Полночи я челн тащил с песку в море. Парусок на рассвете поставил. Ветер дул с берега. Уноси, мол, дружок! Куды понесешь, там и ладно!.. Три дыньки с собой с огорода унес, то мне было и пищи... Знать, бог пособлял – принесло к тебе... Как в Волгу вошел – не помню и сам не знаю. Рыбаки-астраханцы поймали челн, отходили меня, приветили, накормили...

Весла замерли в руках казаков, слушавших Дрона на атаманской ладье, и течение относило ее. Не смея обгонять атамана, казаки на прочих челнах осушили весла, чуть приотстали, но крики и песни не умолкали по берегу и на реке.

Степан сидел, опустив голову, держа в руке шапку. Упрямый большой лоб его, с двумя шишками по бокам, потемнел и покрылся каплями пота; брови сдвинулись близко. Он мрачно молчал, и никто на ладье не решался вымолвить слова...

Разин встал. Лицо его сделалось черным от бешенства.

– В воду! В воду! Топи всех к чертя-ам! – не крикнул, а прямо-таки взревел атаман. И весь шум над Волгой мгновенно затих. – Атаманы! Топи персиянский ясырь, к черту, в Волге! Топи-и, не жалей! – продолжал выкрикивать Разин, охваченный яростью.

Но никто не двинулся на челнах. Внезапная перемена решения Разина была казакам непонятна...