Воздух над низкой холмистой степью был раскален и струился прозрачным течением, как над огнем костра. Даже дремотный ветер, едва тянувший с устья реки, от моря, не приносил прохлады, хотя солнце уже опускалось к закату.

На воротной башне Яицкого Гурьева-городка по приказу стрелецкого головы уже две недели подряд выставляли двойной дозор для бережения от набегов, по тайным вестям полученным от астраханского воеводы.

Воротные стрельцы были довольны: стоять вдвоем все-таки веселей. Когда начинала томить жажда, время от времени они похрустывали свежими огурцами, прихлебывали квасом из тыквенной сулеи, припрятанной для прохлады в одной из бойниц, да тешились сплетнями о соседях.

Суконные кафтаны их парили, и стрельцы с завистью поглядывали с башни на городские дворы, где лениво двигались полуголые, разморенные июньским зноем люди.

Высокие и широкие городские стены были накалены солнцем. Раскаленные пушки молча глядели с раскатов в мирную ширь степей, в густые заросли камышей, тянувшиеся по Яику до самого моря. Вокруг до краев небосклона не было видно ни паруса, ни человека.

Стрелецкий голова никому не сказал, от какого врага выставляет двойной караул, но в народ через незримые щели крепостных стен сочились слухи, что опасаются не киргиз, не ногайцев и не морского набега хивинцев или кизилбашцев, а своих донских казаков и их атамана Степана Разина, который на Волге разбил караван с хлебом, возле Астрахани побил высланного против него воеводу с большим отрядом стрельцов, а теперь скитается где-то в степях Заволжья, спасаясь от кары...

В мертвой степи только, у самой городской стены, на берегу Яика, утонувшего в шелестящих зарослях камышей, купаясь, по-воробьиному щебетали загорелые ребятишки.

Стрельцы на башне скучали. Зной навевал дремоту. Старший из них, с изрытым оспой лицом и седенькой редкой бородкой, зевнул, закрестил зевок, чтобы в открытый рот не вскочил нечистый, и потянулся.

– Соснуть бы часок, – мечтательно сказал он.

– Усни, усни, а он почует – и тут как тут! И нагрянет! – лукаво сказал младший.

– Он? Кто «он»? – переспросил старик, хотя хорошо знал, о ком идет речь.

– Сам ведаешь кто, – загадочно отозвался младший.

– А как он почует, что я заснул?! Врешь! Вот голова наш, Иван Кузьмич, тот враз чует, когда в карауле дремлешь... Я в позапрошлом годе так-то заснул – и доселе все плети помню...

Старик повел плечами, словно все еще чувствуя зуд на спине.

– Что плети! Тот не с плетями, не с батожьем... Его и бояре страшатся! – сказал младший с такой похвальбой, точно бояре страшились его самого. – Сказывал намедни казак... К ночи такое взяло, что всякий сон разогнал...

– Разгони-кось мой, что ли, – зевнув, проворчал старик. – Все казаки, воры, врут!.. Чего он там вракал?

– А такое, что Стенька – колдун. Будто есть у него в запорожцах кум и ездил он к куму в гости, а запорожцы, мол, издавна с турками в дружбе и ведают от турков черт знает что – всякую нечисть...

– Ну, уж ты тут того, – оборвал молодого старик. – У меня самого тоже кум в Запорожье, а не скажи худа: водку пьет, как медведь, и саблей владеет, и в бога верует...

– Кум куму рознь, – возразил молодой. – Тот кум верует, а у того хвост в сажень!..

– Брешешь, в сажень не бывает! В сажень – в шаровары не спрятать...

– Може, и не в сажень, а меньше, – сплюнув сквозь зубы, легко согласился второй, – а только знал он всякое ведовство и сманил того Стеньку в туретчину. Тот оттуда и воротился домой колдуном.

– Каким же обычаем он колдует? Наговором аль след вынимает?

– Соловьем свистит, – таинственно сообщил молодой.

Старик презрительно отмахнулся.

– Невидаль! У меня внучонок Петяйка свистит любой птахой. Ишь ведовство! – сказал он, подзадоривая товарища к рассказам об атамане, однако не желая показать своего "любопытства.

– Да слышь ты, дед, чудно что: свистнет с берега – и река не течет, замрет, будто замерзла, а люди как подняли весла, так и застынут. Сидят на стругах болванами: видят, слышат, а слова молвить не могут... – Стрелец увлекся. – Под самым Царицыном он стоял на бугре, триста стругов полонил. Хотел его черноярский воевода имать – пушки выставили по стенам, стрельцов, а Степан отмахнулся платочком, и порох из пушки запалом вышел. И пули тоже отвел. Они обратно на город, да в воеводском доме и окна все вдребезги.

– Ишь воры! – выбранился старик.

– Кто воры?

– Черноярские стрельцы... и пушкари тоже воры: балуют! Чего-то порох из пушек запалом попятится?! На то он и порох, чтобы в ядро бить, а не назад. И пуля тоже: куды повернешь мушкет, туды и летит – хоть в воеводские окна... У нас как-то было во Пскове...

– Глянь-ка, в степи народ! – перебил молодой.

Гурьба человек в тридцать брела с закатной стороны к городу. Солнце, садясь, отбрасывало от ног их длинные тени, словно они шли на ходулях.

– Так, мужики! – отмахнулся старик. – Ну, ври, что ли, дальше, – нетерпеливо поощрил он, досадуя на то, что рассказчик отвлекся, – сон вроде проходит.

– ...А сам он плывет передом на царском струге чистого золота, а за ним еще триста стругов. Окружили его в протоке Волги стрельцы, обманом взошли на струг, а он обернулся рыбой – да в Волгу. И поминай его Яковом!

– И рыбой может? Ну хва-ат! – одобрил старик.

– Он всяко может! – восторженно продолжал молодой. – Обернется птицей, черным дроздом, возьмет разрывную траву в клюв и летит в тюрьму. Цепи с колодников снимет, колодки собьет, замки все отворит и улетит...

– А потом сторожей кнутами секут, что колодников распустили! Кому смех, а кому и слезы...

– А что тебе сторожа дались?

– А тебе-то, знать, воры любезней, кои сидят в тюрьме?

– А тебе сторожа?!

– В сторожах-то свой брат – стрельцы.

– И в колодниках тоже стрельцы почасту. Каков голова – а то и стрельцы из тюрьмы не выходят.

– Кто праведно службу несет, тот не сядет!

– Сам не сядет – посадят. Жалованье годами не платят, а то и торговать не велят... Что за закон, чтобы стрельцам не сидеть у лавок?!

– Тебя не спросили – законы писать!