Услышав о потоплении персидского ясыря, все купцы-персияне позаперли лавки, а сами попрятались. Закрывали лавки и многие из русских купцов. Торговали только царские кабаки. Улицы и площади города, как в большой праздник, были полны хмельной толпой. Разин платил в кабаках за всех астраханцев. Казаки с каждым часом чувствовали себя все больше хозяевами Астрахани.

В большой кабак, возле площади, где чинились торговые казни, таща за ручонки двоих ребятишек, вбежала растрепанная заплаканная женщина. Оглядев толпу хмельных казаков, она бросилась к русобородому кудрявому разинцу, которого признала за старшего.

– Осударь атаман! Пожалей ребятишек! Голодуем, бог видит!..

Еремеев сгреб со стола едва початый каравай хлеба и щедрый кус сала.

– А ну, подставляй подол! – с добродушным весельем воскликнул он.

– Кормилец, родимый, прошу не об том! Мужа вызволь из казни. Палач батожьем его мучит за доимки. А где нам их взять?! Сами без хлеба!..

– Где муж?! – готовно спросил какой-то казак.

– На площади, братцы. Вот тут, у столба, его бьют...

– Пошли, что ль, робята? – мигнул Еремеев.

Казаки дружно поднялись от стола. Кабатчик кинулся к ним.

– Постой, атаманы! А кто же заплатит?!

Еремеев молча его оттолкнул с дороги, и все казаки потянулись из кабака на улицу...

Казаки перешли торговую площадь. Возле столба стояла гурьба зевак. Палач бил батогами правежного недоимщика.

– Стой, палач! – грозно выкрикнул Еремеев.

– За постой деньги платят, – огрызнулся тот.

– Стой, сказали! – воскликнул второй казак, ухватив палача за ворот.

– Поди-ка ты прочь, пьяна харя! – огрызнулся палач, отшвырнув казака сильным, ловким ударом в зубы.

Другие казаки вмиг скрутили за спину обе руки палача.

– Батожья ему, – спокойно сказал Митяй Еремеев.

– Вяжи ко столбу его, братцы! Пусть сам все муки спытает! – выкрикнул кто-то в толпе.

Приказный подьячий, стоявший за пристава у правежа, кинулся наутек.

– Стой, стой, собачий корм, и ты свою долю у нас заслужил! – проворчал здоровенный посадский детина, поймав его, как мальчишку, в охапку.

Воеводский сыщик, случившийся тут, ударил в тулумбас, призывая на помощь. Его тоже схватили...

Дюжая, рослая баба, в слезах, обнимая, уводила с площади побитого палачом мужика.

– Эй, кума, погоди. Ты куды ж волочешь-то чужого мужа? – окликнул один из разинцев. Пошарив глазами в толпе, он увидел растерянную женщину, прибежавшую с плачем в кабак. – Ты чего же зеваешь! Гляди, уведет твоего мужика! – воскликнул он, подтолкнув ее к битому.

– Да муж-то не мой!.. Где же мой-то?.. Куды ж мой девался? – жалобно бормотала она.

– Знать, ранее бит. Вот гляди – на рогожке, – сказал казак, указав на другого, лежавшего мужика. – Забирай да веди...

– Да тоже не мой!..

– Не твой да не твой!.. Разборчива дюже!.. Бери да веди, коли хозяйка ему не нашлась! Вишь, сам-то не может, забили...

Молодой казак от души хлестал палача батожьем.

– У-у, комарик плюгащий, и жахнуть добром-то не в силах! Ручонки жидки! За палаческо дело схватился, кутенок слепой! – в бессильной злобе бранился палач.

– Пусти-ка, Петрунь, может, я ему пуще по нраву, – вызвался ражий казак, выбирая из кучи батог.

У другого столба, рядом, тонко визжал приказный подьячий, червяком извиваясь под гибкой лозой. Связанный воеводский сыщик скулил и просил прощения у казаков.

Подошедшая гурьба астраханских стрельцов зубоскалила, стоя в сторонке, не смея вмешаться.

– Добралась и пчелка до меду, не все-то людям! – с издевкой заметил один из стрельцов.

– Терпи, палач, воеводой станешь! – поддержал второй.

– Погодите, стрельцы, доберусь. Вот казаки на Дон сойдут, я над вами тогда натешусь! – прохрипел палач.

Из кабака притащили вина на площадь.

Битых недоимщиков отпаивали вином. Уже и стрельцы смешались с толпой казаков. Кто-то дал для потехи стакан вина привязанному к столбу палачу.

– Заткнись на одну духовинку, не лайся, – сказали ему.

– Закуска, товарищи, братцы! – крикнул ярыжный, снимая с плеча тяжелый бочонок.

Все знали здесь эти бочонки по виду – бочонки с заветной боярской снедью, которой самим рыбакам не приходилось касаться: с душистой и нежной зернистой икрой.

– На бую целу бусу монашью разбили! У кого каблуки с подковой, наддай-ка по донцу – во славу господню закусим.

Стрелец долбанул каблуком, выбивая дощечки.

Народ суетливо искал под платьем, за опоясками, за голенищами ложек. Теснились к бочонку. Палач у столба, с бородой, обмазанной драгоценной закуской, кричал разгулявшейся толпе:

– Смаку не чуете, деревенщина, дьяволы! Как кашу, собачье отродье! Как кашу! Да кто ж ее так-то... Вас за одну икру по три дня на торгу бить, несмыслены души, бродяги!..

Сам Разин в тот день с десятком людей гулял по городу в чинном спокойствии. Он проходил по торгам, расспрашивал купцов, как торгуют; заходя в кабаки, платил за всех пьющих; где слышал шум, подходил, наблюдал, ни во что не вмешиваясь, со злой усмешкой шел дальше...

Он видел, как Федор Каторжный с казаками сбивали замки с тюрьмы, наблюдал, как Сергей Кривой снимал с астраханских стен какую-то пушку, как Еремеев чинил расправу над палачом, как Наумов, споив допьяна монахов, купил у них целую бусу митрополичьей зернистой икры, приготовленной в дар патриарху...

Стрелецкий пятидесятник, нагоняя его на коне, окликнул:

– Эй, атаман!

Разин не оглянулся. Он слышал, как за спиной клацнули вырванные из ножен казацкие сабли.

– С кем говоришь, боярский холоп! – загудели казаки.

– Шапку долой, невежа! Слезай с коня! – крикнул Тимошка.

Атаман не повел и ухом, словно его ничто не касалось. Он по-прежнему шел спокойно вперед.

– Здоров будь, честной атаман! Здрав будь, Степан Тимофеич! – воскликнул пятидесятник, пешком забежав наперед и низко ему поклонившись.

– Здоров, воевода, здоров! Как жена, детишки? – с усмешкой отозвался Степан.

– Осударь, атаман великий! Боярин и воевода Иван Семенович князь Прозоровский велел тебя кликать в Приказну палату, – сказал пятидесятник.