Иван во всем разделял мысли старого Тимофея, как разделяло их множество «верховых» казаков.

Когда круг в Черкасске решил не допускать в станичные дела новых пришельцев, Иван у себя в станице принял в этот год еще десятка два новых казаков, пробравшихся от Воронежа.

– Отколь, Иван, к тебе прибыли казаки? – строго спросил Корнила, вызвав его к себе в войсковую избу.

– А ты что, боярский сыск взялся править за беглыми? – дерзко ответил Иван.

– Весь род у вас баламутный! – гневно воскликнул Корнила и возмущенно вскочил с кресла. – Батька твой Тимофей всех полошил, старый, а ныне ты Дон мутишь тоже не плоше батьки?! В остатный раз тебе говорю: хочешь в мире жить с войсковой старшиною – не лезь на рожон. Что круг решил, то закон!

– Заелись вы, значные! – не сдался Иван. – Человечьей души в вас не стало. «Закон, закон»! А куда людям деться, когда с них шкуру с живых снимают?!

– Русь велика, и мы с тобой хлебом всех не накормим, Иван, – мягче сказал Корнила. – Давай без свары рассудим. На сей раз я тебе сполна дам хлебное жалованье на всех, а больше ты баловать и своеволить не смей! – Корнила погрозил Ивану Тимофеевичу жилистым пальцем. – Тимофея, любя, терпел со всем его своевольством. А ты молод стоять на пути атаману всего Войска. А станешь еще колобродить – и задавлю!

Иван поправил шапку, словно попробовал, крепко ль сидит она на голове, и упрямо надвинул ее на самые брови.

– Корнило Яковлевич, не грози, не то нас казачество будет с тобой рассужать! – не поддаваясь мягкости атамана, жестко ответил он в сознании своей правоты.

Корнила вспылил:

– Ты что же, мятеж поднимать?!

– Эко слово боярское молвил: «мятеж»! – усмехнулся Иван. – Кабы думал ты о казацкой вольности, берег бы Дон, кто бы вставал на тебя мятежом?! Бояре давят казачество по Днепру и по Дону. Одно нам спасенье: всех казаков от Буга до Яика слить в едином казацком братстве. Державу казацкую учинить.

– От русского государя, что ль, отложиться хошь, оголтелый? – воскликнул Корнила. – Дурак ты, я вижу! Грозишь мне казацким судом?! Ай, страшусь! Ай, боюсь! Да хочешь, твои слова я скажу на кругу – и тебя, как изменщика, схватят... Во будет «держава», когда тебя закуют в кайдалы да повесят!.. Ведь мы государям московским цалуем крест, и ты цаловал... Куды ж ты воротишь?!

Иван смутился. Он понял, что в самом деле сболтнул лишнее.

Корнила увидел свою победу и вдруг уже ласково, по-отечески засмеялся.

– Горяч, Иван! Ну, вечером приходи пображничать. Угощу венгерским. И хлебное жалованье на сей раз получишь сполна на всех. А стариковскую ухватку кума Тимоша ты брось: не те времена.

И когда Иван на другой день собрался выехать из Черкасска, Корнила Ходнев послал ему на дорогу бочонок венгерского.

«А все же Корнила не зря мне дарит дары; знать, меня страшится! – возвращаясь из Черкасска, раздумывал про себя Иван. – Али, может, боится нас всех, верховых казаков, да нового, пришлого люда?»

И дома Иван ничего не сказал, каков был у него разговор в войсковой избе, а просто роздал сполна всем хлебное жалованье, на удивленье другим станицам, где не дали хлеба на вновь прибылых.

Так полетела по Дону слава о зимовейском атамане, заступнике голытьбы...

Пришельцы один по одному потянулись из разных станиц в Зимовейскую, надеясь, что не в этом, так в будущем году станут здесь полноправными казаками.

Большие толпы оборванного, голодного люда скапливались тут, приходя с воронежской и царицынской стороны. Уже не стало места в казацких домах, и пришельцы начали ставить себе ивовые шалаши за околицей. Ватагами бродили они в окрестностях и по улицам, неизменно встречая поклонами и приветом Ивана. Несколько раз они засылали к Ивану своих посланцев, прося у него заступничества перед войсковою старшиной. Оборванные и голодные, с жалким видом, бродяги шатались под окнами по станицам, выпрашивая хлеба. Иные, выклянчив старые сети или сплетя из ивы пузатые верши, ловили в Дону рыбу. Рвали в степях какие-то травы и варили из них похлебку. Наделали луков и стрел, чтобы бить в камышах и по степям дикую птицу.

К осени, когда в шалашах уже трудно стало укрыться от холода и дождей, бродяги начали рыть за Зимовейской станицей землянки – «бурдюги», как называли их на Дону. В станице пришельцев звали «бурдюжными» казаками. Когда же зимою замерз Дон и нельзя стало ловить рыбу, бурдюжные начали сходиться в небольшие ватажки, набегать на богатое донское Понизовье и разорять дворы домовитых казаков, тащить у них хлеб и отгонять скот.

Корнила прислал вестового к Ивану сказать, что если он не уймет бесчинцев, то войсковая изба вышлет на Зимовейскую станицу казацкое войско.

Иван призвал к себе атамана бурдюжных, беглого посадского астраханца Федора Шелудяка.

– Слышь, Федька, уйми своих, нам с Понизовьем не воевать за вас.

– А что же нам, с голоду сдохнуть? Мы вас, верховых, не шарпаем – ни овечки не взяли, а у пузатых в низовьях какой грех добыть себе хлебца?! – дерзко ответил Федор.

– На Дону без шарпальства. Верхи, низа – одно войско казачье, – сказал Иван. – За донскою чертой я вам не помеха. Сказывают, в воронежских да в тамбовских лесах медведей полно. Шли бы туды лесовать, – намекнул Иван.

Федор хитро поглядел на станичного атамана.

– Ружьишка нет, зелья, свинцу, – сказал он. – С пустыми руками ведь как лесовать!..

– Ружьишка сдобудешь у казаков. Не новое дело!

И набеги на Понизовье Дона вслед за тем прекратились. Зато из Москвы от царя пришло в войсковую избу письмо с требованием к Корниле унять воровских казаков, которые грабят дворян и купцов в Воронежском и Тамбовском уездах.

Корнила ответил, что «те воровские людишки – беглые крестьянишки, гулящие люди, стрельцы, а не казаки, и Войско Донское в их грабежах и татьбе неповинно».

Жизнь в бурдюгах за Зимовейской станицей кипела. Бурдюжные целыми ватажками выезжали с Дона и ватажками возвращались с добычей, делили «дуван», и тут начинался торг: они вывозили в станицы сукна, кожи, дворянское платье, сбрую, оружие, мясо и сало, меняли добро на хлеб, несколько дней пировали, шумели, вино разливалось в бурдюжном стане рекой, зазывали к себе и станичных на пьяные, озорные пирушки и вновь уезжали в набеги за рубежи казацких земель...