Татьяна глубоко вдохнула и крепко зажмурилась, запрокинув голову. Что, что тут сделаешь? Парень будет все отрицать. Она тоже была такой когда-то…

«А пусть! Пусть отрицает! – разозлилась она. – Но я не позволю, чтобы мальчишка и дальше так жил. Найду управу на его родственничков».

– Давай-ка съездим на УЗИ, дружочек, – хирург нарушил затянувшуюся тишину. В его голосе слышалась тревога.

Мальчишка испуганно замотал головой, натянул свитер. Белесые бровки сошлись жалобным домиком. Таня поспешила его успокоить:

– Это не больно! Доктор тебя по животу погладит специальной штучкой, и мы по телевизору посмотрим, все ли хорошо в твоем животе.

– Прямо по телевизору? – недоверчиво, но с видимым интересом переспросил мальчик.

– Ну да. И ты тоже сможешь посмотреть, – улыбнулась Татьяна. – А пока мы ждем медсестричку, которая отвезет тебя в кабинет УЗИ, давай поболтаем. С Алексеем Вячеславовичем вы, наверное, уже познакомились. А теперь мне скажи – как тебя зовут?

– Я ударился головой и ничего не помню, – ответил мальчик.

Быстро. Слишком быстро ответил, поняла Татьяна.

Инессу Львовну Вяземскую, главврача педиатрии – дородную, молодящуюся, с высокой «бабеттой» из крашеных пергидролем волос – сотрудники не то, чтобы побаивались… Просто выучили уже: попадись в неурочный час – влетит за своё и не своё. Но если Инесса в настроении, можно и отпуск летом выбить, и премию побольше выцыганить.

Катя Пална видела её утром, когда разносила больным завтрак. Инесса глянула милостиво, почти с улыбкой. Сейчас половина четвертого, заведующая еще должна быть у себя. «Схожу, – решилась санитарка, шлепая тапками к начальственной двери. – Страсть-то какая, господи! Схожу, а то разозлится потом, что не известили. Может, отгулы даст на майские – огорода-то двадцать соток…»

Заведующая сидела за широким столом, положив навьюченные золотыми перстнями пальцы на клавиши компьютера. Спросила дружелюбно:

– Да, Екатерина Павловна, что у вас?

Катя Пална бочком протиснулась в дверь, запихивая в карман влажные резиновые перчатки. Примостилась на краешке стула:

– Ой, беда, Инесса Львовна… Демидова-то наша того… Наверное, опять ребеночка потеряла, бедненькая, вот и двинулась головой-то…

Вяземская удивлённо выпрямилась, взгляд посуровел.

– Что вы несете? – холодно осведомилась она.

– Да я сама видала! – угодливо затараторила Катя Пална. – Стоит она за дверью в отделение, лицо идолом, глаза бешеные, и бац этой дверью, бац – аж стены дрожат! Больных перепугала! Я ее кличу: Татьяна Евгеньевна, стой, матушка, тише, кому говорят! А она, знаете… – голос санитарки упал до шепота, – ка-а-ак закричит на меня! Кукла, кричит, уйди, кукла! Отбиваться стала, а потом в обморок – хлобысь! Ну, я за нашатырем… А мамашки смотрят, детки ревут – оно и понятно, не приведи Господь такое увидеть! Страх ведь! Это ладно, я рядом оказалась, а так бы…

– Где она? – мрачно перебила Инесса Львовна.

– Так убёгла! Как в себя пришла – так и убёгла, листок этот свой схватила, который с УЗИ…

– Вы зачем ее отпустили? – взъярилась заведующая. – Надо было сразу меня звать! Человек в таком состоянии, мало ли что! Вы же медик, должны понимать!

– А я что? Удержу ее, что ли? – Катя Пална обиженно поджала губы.

Инесса Львовна раздраженно смерила ее взглядом и бросила скупо:

– Благодарю. Свободны.

В комнате дежурантов никого не было. Демидова закрыла за собой дверь и привалилась к ней спиной – ноги всё еще мелко дрожали. Нужно отдохнуть, пока есть время. Все равно от Янки пока никаких известий, а мальчика увезли на УЗИ и рентген. Нужно сказать о нем Купченко, пусть позаботится, ведь ее не будет рядом. Надо назначить антибиотики, обработать синяки мазью. Покормить парня, как следует. А ещё: выйти в приемник и отыскать папашу – любителя распускать руки. Медсестры говорили, что это он привез сына. Она найдет, что ему сказать! И самолично, с огромным удовольствием, вызовет полицию.

Голова кружится, надо лечь…

Нетвердо ступая, она прошла вглубь комнаты. Старый диван, впитавший рваные сны дежурных врачей, подхватил рухнувшую без сил Таню, подставил ей поскрипывающее плечо – поплачь, внучка, я все пойму. Но слез не было, и она замерла в тоскливой, плотной тишине.

Угловатые фигуры шкафов, забитые пыльными папками, чернели вдоль стены. На низком столике неприятно поблескивали липкие кофейные полумесяцы. В зыбком прямоугольнике света, упавшем на пол, бежали и бежали тени… А луна светила ярко, как в страшном мультике.

Под такой луной она провела немало ночей – напуганная, побитая, разлетевшаяся в куски от гнева собственных родителей. Сколько этих лун выпало на долю мальчишки? Он так остро напомнил Тане о её детстве, как будто они поделили одно несчастье на двоих – несмотря на разницу в четверть века. Как будто он и был ею, девятилетней – той, которую отец поднимал за ноги и драл тяжелым солдатским ремнем. Сейчас она, взрослая женщина, могла бы защитить парнишку. Привлечь закон и сделать так, чтобы его родители-идиоты боялись даже приближаться к сыну. И она это сделает. Не только ради мальчика, но и ради себя самой. Чтобы хотя бы так остановить СВОЕГО отца и защитить, наконец, ту маленькую напуганную девочку, которая до сих пор в ней жила.

«Меня драли – и ничего, человеком вырос», – говорил ее папа. Только вот на похоронах своего отца – Таниного деда, уверенного, что без ремня сына было не вырастить – вместо трогательной эпитафии произнес всего три слова: «Заройте его быстрее».

Почему, пройдя через подобное, зная, как это больно и унизительно, её папа всё же брался за ремень? А мать?.. Её-то в детстве пальцем не трогали, но Елена Степановна от души лупила Таню скакалкой, плечиками для одежды, или мокрой тряпкой. Почему, ну почему многие думают, что бить детей – допустимо, как будто бы это всего лишь воспитание? Будто бы те вырастут и всё забудут: оскорбления, побои, синяки… Не забывается такое. Можно попытаться простить, но порой и это не получается. Она-то знает. Она пробовала много раз. «Если у меня будет ребенок, я никогда с ним так не поступлю, – подумала Татьяна. – Хотя бы для своих детей изменю мир к лучшему».

Но ее малыши умирают, так и не родившись.

Лунный свет подобрался к носкам ее туфель, и Таня подтянула ноги к себе, задрала на диван, согнув колени. «Почему Бог не дает мне ребенка? – думала она, чувствуя, как подступают слезы. – Ведь я бы десять человек могла воспитать – меня бы на всех хватило!»

В последнее время она всё чаще думала об усыновлении. Но эти мысли всегда приводили Татьяну в смятение. Она и Макс что, придут в детдом, посмотрят на детишек, выберут себе кого-то, как щенка в зоомагазине, а остальным скажут – спасибо, вы нам не понравились? «Вот ты, мальчик. Да-да, ты – никому не нужен. И ты, девочка, тоже. Потому что у тебя цвет глаз не такой, и стишки ты читаешь как-то без души. Ты, ты и ты – вы все хуже того, кого мы выбрали. И нечего рыдать, это жизнь». Им что, придется поступить вот так?

Стыд поднялся изнутри, надавал жарких пощечин. Прикрыв глаза, Татьяна измученно вздохнула. Будь ее воля, она бы усыновила всех. Это же дети, каждому нужен дом! «Забрать бы мальчишку, которого привезли сегодня, – неожиданно подумала она. – Отогреть, откормить. Любить, как родного… Я смогла бы. Точно бы смогла».

В дверь дежурки громко забарабанили. Таня вздрогнула, вскочила, оправляя халат. Включила свет и рывком распахнула дверь. Мужчина. Ростом с Шакила О Нила, и выглядит, как бомж: старая вязаная шапка, распахнутая телогрейка, ватные штаны. Видавший виды пуловер, из-под расстегнутой молнии которого выглядывает мятый воротник полинялой рубашки. Странный запах: смесь дыма, алкоголя и рвоты. Широкие брови, нос с горбинкой, щеки, густо наперчённые пробивающейся щетиной. И янтарно-карие глаза – взгляд иронично-пытливый, с прищуром.