Рука, качающая колыбель, правит миром.

Перед закрытой дверью педиатрического отделения Татьяна Демидова остановилась, держа в руках холодный глянцевый лист с приговором. Чёрные буквы дрожали, расплываясь, и она быстро мазнула рукой по глазам, вытирая слёзы. «Почему это опять случилось? Ну что я сделала не так?» – её мутило от горя, и голова была, как чужая. Странное ощущение – словно подменили жизнь, отняв главное.

Она оперлась на подоконник узкого окна, не в силах войти в отделение. На лестничной площадке никого не было, но с нижних этажей доносилось эхо голосов. В любой момент кто-то мог подняться, увидеть, что она плачет, начать приставать с расспросами… А это было бы невыносимо. Нужно собраться, привести себя в порядок. Всё лицо, наверное, в красных пятнах – вон как щеки горят.

От больничной стены, выкрашенной синей масляной краской, веяло холодом. Татьяна прижала к ней руки, вбирая его – а потом приложила ладони к щекам. Холод чуть успокоил, даже взбодрил. И она, решительно шагнув к массивной белой двери, потянула ее на себя. В открывшемся проеме показалось всё то, к чему Демидова привыкла за долгие годы работы детским врачом. Мамы, прижимающие к себе грудничков, бабушки с малышами, дети постарше. Широкое окно в конце длинного коридора, по обе стороны которого располагались палаты. Зеленый линолеум на полу, оливковые стены… Демидова хотела шагнуть внутрь – но горячая волна крови вдруг поднялась к затылку, плеснула болью. И мир перед глазами дрогнул, меняясь, как в дурном сне.

Окно в конце коридора зажглось тускло-зеленым болотным огнем, по полу пошла рябь и он стал зыбким, как трясина. Сырость поползла от нее, заклубилась туманом, набирая темную, пугающую силу. И в этом плотном мареве стояли куклы. Теперь они были вместо людей. Темноволосая марионетка, держащая за руку свою маленькую копию. Барби с плачущим пупсом. Девочка-Мальвина, уставившая на Татьяну ядовито-синие стеклянные глаза…

Демидова закричала и захлопнула дверь, но изнутри в нее ударил ветер, вырвался и злобно взвыл: «Ппан-доо-раа!» Задыхаясь от ужаса, Татьяна грохнула дверью снова, снова… А сзади вцепился кто-то, тряхнул ее за плечи. Она обернулась: ее держал большой манекен с раззявленным в вопле ртом и лицом санитарки Кати Палны. И Демидова завизжала, отдирая от себя холодные пластиковые клешни:

– Уйдиии, кукла, уйди-удиии-иии!

Уже на грани сознания почувствовала, что летит вниз…

…и – никого… безветрие… безмолвие… время замерло темной каплей…

А потом запах нашатыря обжег ноздри, и сквозь дрогнувшие веки прорвался свет.

Татьяна увидела над собой лицо санитарки Кати Палны: живое, доброе, с тревогой и любопытством в глазах. Спину и ноги холодил пол – вновь затвердевший, надежный. Стены поднимались ровной, равнодушной твердью. Болел затылок – видимо, ударилась при падении. За открытой дверью педиатрии белело напуганное лицо бабушки, прижимающей к себе синеглазую внучку.

– Татьяна Евгеньевна, матушка, вы что? Ох, напугали, – твердила Катя Пална.

– Вот, доктор, вы обронили… – бабушка робко выступила из-за двери, нагнулась и вложила в руку Татьяны белый глянцевый листок. Она непонимающе глянула на черно-серый снимок в углу и напечатанный рядом диагноз. Воспоминания, вспыхнув, обожгли: это листок с результатом УЗИ, её приговором.

Пальцы судорожно смяли проклятый лист. И Татьяна, не выдержав, разрыдалась.

Ее нерождённый ребенок мертв.

Пандора вернулась.

И неизвестно, что хуже.

Согнувшись над зелёным сукном, Максим Демидов прищурил глаз, примерился. На невидимой мушке бильярдного кия – глянцевитый белый шар. Если правильно рассчитать силу и угол удара, он срикошетит от стенки стола, прыгнет в лузу. И главный куш – десять тысяч долларов – уплывёт прямо из-под носа Василенко.

Макс толкнул кий – резко и сильно, посылая вперед, как разящее насмерть копьё. Гладкая деревяшка заскользила меж пальцев, но в нагрудном кармане шевельнулось и взвыло. Рука испугалась, дернулась – и деревянное остриё, щедро натёртое мелом, скользнуло на миллиметр вправо. Шар метнулся по зелени поля, но ближе к краю затяжелел, покатился лениво – и глумливо замер в миллиметре от цели.

– Ч-чёрт, черт! – Макс сжал кулаки до белизны в костяшках, разъярённо мотнул головой.

– Не переживай, партнер, – ухмыльнулся Олег Василенко, даже не пытаясь скрыть радость. – Подумаешь: одним долгом больше! Тебе же не привыкать. А я подожду, как всегда.

Макс отвел взгляд.

Бильярдный шар стыл на краю лузы.

Десять. Тысяч. Долларов.

– Ч-чёрт, чёрт!!!

А телефон всё вибрировал, щекоча кожу сквозь нарочито грубую ткань дорогой рубашки, требовательно гремел – вызывал на корриду.

Эта мелодия стояла только на одном номере. Значит, звонит жена. Музыку с корриды он поставил на номер Татьяны специально, как символ семейной житухи – надоевшей, скандал на скандале, которую он терпел только ради доступа к деньгам. Женился на них, по сути. Ну а что, Максим Вячеславович Демидов не из тех, кто клювом щёлкает. Но теперь, похоже, прощёлкал десятку – и всё из-за Таньки.

Отвернувшись от Василенко, Максим дернул трубку из кармана.

– Да! – рявкнул он.

Танька что-то пробубнила. Поморщившись, Макс заткнул пальцем ухо: в бильярдной невозможно разговаривать – музыка, стук шаров, девки-дуры кудахчут.

– Погоди, я перезвоню, – пробурчал он. Обогнув длинный плац бильярдного стола, Демидов двинулся в направлении коридора, под очередью низко висящих ламп. Расстегнув ворот белой рубашки, нервно потер вспотевшую шею. Рука коснулась широкой золотой цепи. Память о девяностых, подарок Алены… Единственное, что никогда бы не продал – даже если бы Василенко раздел его за долги его до трусов.

Почти миновав барную стойку, Макс поймал скучающий взгляд бармена, развернулся и злобно бросил:

– Двойной вискарь!

Бармен засуетился, отмеряя пойло железным стаканчиком. Демидов скользнул взглядом по шеренге бутылок за его спиной. В зеркальной стене над ними отразилось его лицо, раскрасневшееся от злости и выпивки. Тёмно-карие, близко посаженые глаза смотрели хищно, по-волчьи. Короткие волосы потемнели от пота.

По стойке скользнул квадратный стакан, до половины наполненный коричневатой жидкостью. Жадно проглотив ее, Макс протяжно выдохнул. Щекочущее тепло разлилось по телу, расслабляя. Задумчиво щурясь, он обернулся – тощая фигура Василенко виднелась у бильярдного стола. Демидов прикинул: Олег ведет 8:6, но партия еще не закончена. Играть договорились до десятки, и фора у Макса ещё была.

Немного успокоившись, он вышел в коридор и, прикрыв за собой дубовую дверь с медной ручкой-львом, прислонился к стене. Набрал Танькин номер:

– Привет, чего хотела?

– Макс… Не теряй меня, я буду в больнице. Ложусь в гинекологию. Прости, я… У нас… – голос Таньки был тусклым. – Макс, ребёнка не будет. У меня опять замершая беременность.

Демидов закатил глаза. Дети, дети… Когда уже это кончится!? Говорил же ей: не получается – не рожай. Как еще объяснить?

– Макс, что ты молчишь? – голос жены стал обиженно-требовательным.

– А что тут скажешь? Плохо, конечно.

Она всхлипнула.

– Таньк, не реви, – угрюмо попросил он. И не удержался, кольнул: – я ж тебя отговаривал, но ты сделала по-своему.

– То есть это я во всём виновата?

Слова зазвучали отчетливо, с ноткой угрозы. «Ну вот, завелась, – понял Макс. – Надо бы фильтровать базар, а то опять начнет о разводе. А это сейчас совсем не в масть».

– Танюш, я ж не то имел в виду… Ясен пень, ты ни при чем. Природа, чё уж. Ты как сама-то? Как чувствуешь себя? – Демидов старался, чтобы голос звучал участливо

– Да как… Хреново.

– Мне приехать? – спросил он.

Но жена снова выпустила жало:

– Зачем? Когда было нужно, ты не помог.