- Потому что он один, - послушно ответил я.

- Ага, - шмыгнул Юрка и снова прижался ближе. – Получается, что ему плохо, потому что он один, а сделаться не-один он не может, потому что ему плохо, - горько вздохнул Чуда. – Понимаешь, какая кошмарная ситуация?

- Понимаю.

А что ещё можно сказать? Не думаю, что кто-нибудь был бы более оригинален, если ему шпингалет девяти лет от роду стал бы объяснять тонкости душевного состояния вполне взрослого человека.

- А если понимаешь, то чего его задираешь?

Юрка насупился.

Я опустил голову, чтобы взглянуть на мальца – он же только глаза скосил на меня. Видать, действительно обиделся.

- Он сегодня, может, тоже за предел вышел! А ты его…

- Я не хотел, – это было честно и искренне.

Да, не хотел задирать Просо. Да и не задирал же! Наоборот, гасил его нежелание общаться, сколько мог. Но внутри уже точило раскаянием – слишком мало гасил! Видя, что парень попросту собой не владеет. Но, получается, я просто забыл, что одинокий воин, которого всё его детство готовили для коллективной или парной работы, становиться нелюдим, если долго пробыл один. Просто забыл. А оно вон как оборачивается.

За Евгением стукнула входная дверь. Вышел проветриться, скинуть эмоциональное напряжение. Я бы на его месте тоже давно уже отдалился от людей, чтобы вколотить кулаками в ближайший сарай нерастраченные чувства.

Чуда повозился у меня под рукой и засопел спокойнее, явно поверив и перестав дуться. Я надеялся, что он заснёт, но мальчишка был настроен поговорить.

- Ты видел его? Рыцаря? – Вздохнул Юрка. – Это мой самый большой враг! Рыцарь Чёрного Вепря, лорд Карикадор. Мне о нём рассказали единороги. А ещё о том, что мы с ним встретимся, и будем сражаться ни на жизнь, а на смерть. Он – великий правитель чёрно-белого мира. А мне нужно будет стать правителем мира единорогов. Но однажды эти миры сольются в нашем мире, и нам придётся биться, чтобы наши миры не погибли. Только это будет ещё очень-очень нескоро! Я даже вырасти успею… Если доживу, конечно.

Вздохнули мы синхронно.

Вот, оказывается, какие мысли у мальца. О будущей войне, о проводке реальностей, о столкновении серьёзных магов. Веды – они чувствуют грядущее. Значит, где-то там, далеко-далеко в будущем, маленький Чуда, став вполне большим Чудесом, вступит в ведовской поединок, из которого выйдет живым только один. Ведь, в отличии от тархов, способных на милосердие и пленение, веды сражаются до конца…

Интересно, а лорд настоящий?

- Конечно, настоящий! – фыркнул Танистагор. – У него и дворец есть, и титулов много! Ты этого не видел, потому что сегодня было только его отражение. Оно слабее самого лорда. Но и я, ведь, пока лишь тренируюсь, – скромно заметил он. – Когда я смогу победить отражение Карикадора, тогда наступит время сражаться с ним в реальности…

- А он уже есть в реальности? – Осторожно посомневался я.

- Есть, – коротко ответил Чуда. Помолчав, добавил: - Я же есть здесь… И он есть. И королева. Ну та, которая для тебя и для меня… И ещё есть единороги и вообще много чего!

Чуда замолчал, задумавшись о чём-то своём, ведовском. А мне до щемящего чувства в груди захотелось, чтобы не было у него этого тяжёлого страшного будущего, в котором придётся сражаться, убивать или быть убитым. Захотелось, чтобы стоял в стороне от быстро бегущего времени домик-пятистенка, чтобы в нём горела жёлтая свеча и от тепла ладоней парила духмяным ароматом леса свежеструганная доска. И чтобы можно было спать не в пол-уха и жить не в полглаза.

- Знаешь, Борислав, я вот думаю – у всех взрослых такие странные страхи или нет? – Вдруг тихо спросил Чуда, в подтверждение значимости выбираясь наружу из кома одеял.

- Странные – это как?

- Ну, они такие… - Чуда задумался всего на мгновение, только для того, чтобы подобрать слово – образ-то у Владыки есть всегда: – Нестрашные.

- Ох, - я даже содрогнулся, вспомнив белую маску.

– И непонятные, - продолжил Чуда: - Вот у меня всё ясно – враг опасный и ужасный. А у тебя непонятное какое-то отражение… Что это было?

Что это было… А вот двумя словами и не расскажешь же!

- Давным-давно я пережил жуткое состояние, – вздохнул я. – Состояние ярости. Я был настолько ожесточён, что по дороге к врагу уничтожил столько народу, что… Я всех убивал – и правых, и виновных, и людей, и тэра… Мне страшн это состояние, Юр. Я не хочу его. Но оно теперь преследует меня. Как говорят про таких зничи - нездрав на сердце и непрочен сознанием. Проще говоря, Юрка, я болен яростью. Это не лечится. Меня проще убить, чем выковырять из меня эту занозину. Она не каждый раз о себе даёт знать, но уж если даёт – то я теряю рассудок в угаре яростного пыла. А то, что я видел там, на озере, – лишь образ этого состояния, ассоциация, не более…

- Понятно, – Чуда помолчал, обдумывая только что рассказанное и сопоставляя его с увиденным.

Хорошо, если понятно. Потому что для меня самого до сих пор ещё неясно – почему ж уже два дня здесь, даже слушая подчас Женькины обидные слова, я ещё не теряю головы, не рушу окружающее, давя и уничтожая жизнь? Может, есть для меня надежда? Может здесь для меня лекарство? Вот эти рыжие вихры на подушке и конопатый носик? Или там, за дверью, яростно сражающийся с тенями молодой боец, после любого пересечения с которым хочется омыться студёной водой?

Женька встрепенулся и потянул меня за кисть, отвлекая от размышлений.

– Слушай, а вот у Жаньки, когда мы на озеро с ним впервые ходили, совсем странная вещь случилась! Я её так и не понял.

- Не надо, - дёрнулся я. – Не дело это для мужчины – страхи другого обсуждать!

- Так я же не мужчина ещё, - рассудительно отмёл Юрка. – А ты и не обсуждаешь – ты мне помогаешь понять. А мне же Жаньку водить, правильно? Я знать должен. Я же вед!

- У него и спроси, - предложил я. Но самого тянуло знать. Что-то подсказывало, что, знай я страхи Юркиного стража, может, и по-другому наше сращивание бы проходило.

- Так он и скажет! – фыркнул Юрка. – Ну, ты послушай. Ничего опасного тогда не было, ну, совсем! Просто по озеру раскатились деревянные бусины. Раскатились, распрыгались, с льда в воду поскакали. И всё! И не совсем круглые, а такие, словно мячик американский. А Жане плохо стало – он сразу осел и ничего сделать не мог. Глаза пьяные, руки ватные, лицо бледное. Он тянется, а дотянуться и собрать эти шарики не может. Вот что это было?

И настойчиво смотрит из-под рыжих вихров. Тут и не хочешь, а задумаешься.

Задумался я надолго. А, когда понял, что же мог видеть Просо, то в душе шевельнулось новое понимание. Нет, неспроста Женька такой острый – как не подступи… И неспроста Чуда требовал рассказать о двоице… Верно моё позавчерашнее предположение, ой, как верно!

- Понимаешь ли, Юра… Жаня – ведомый, – осторожно начал я. – И уже в приличном для ведомства возрасте. А значит, у него наверняка был ведущий. Ведущий и ведомый - самый близкие, самые настоящие друзья. – Я посмотрел на мальчика, тот серьёзно кивнул. – И бывает, что друзья дарят друг другу подарки… Ты, мне кажется, видел рассыпавшиеся чётки. Это обычный подарок в начале ведомости. Такой подарок, который вроде бы как говорит о том, что хотелось бы дружить именно с тем, кому даришь. Он как знак, понятный только двоим. Жест дружбы, жест доверия. Понимаешь?

Чуда молча выслушал. Мордашка посерьёзнела, даже конопатость и рыжая всклокоченность не спасли от хмурого напряжения бегущих внутри ведовской головёнки нелёгких мыслей.

- Я понял. Я всё понял, Борислав. Спасибо, – и, отстранившись от меня, отвернулся к стене, и уже оттуда тихо сказал мне: - Взрослые страхи – это их память. У меня почти нет памяти, но и та просачивается кошмарами и приходится закрашивать сновидения сплошной темнотой. Чтобы не вспоминать. Все эти погружения, в которых ты сотни раз умираешь без смерти; комната обучения, как пыточная, где каждый неловкий шаг – боль; игрушки, что кричат и нападают, когда зазеваешься… Но ваши страхи ещё хуже! Они не внешние. С ними невозможно сражаться, как невозможно сражаться с собой… Я буду спать, ладно?… Сегодня мне понимать больше нечего.