Сделать большее я не смогу… Я пытался! Но это – Судьба.

В голове пронеслась последовательность действий – нужно успеть сразу после того, как в голову Чуды ударит пуля, сделать ответный выстрел и уйти вниз, пока тело будет сваливаться… Положить Подобного с одного попадания я уже не надеялся.

Танистагор заорал сумасшедше и, повернувшись, побежал к моему противнику. Нелепо размахивая руками и прихрамывая на ушибленную ногу.

Выстрела не последовало.

Над мушкой, в редкие мгновения, когда корпус Танистагора уплывал в стороны, освобождая линию огня, связавшую нас, я видел, как перекошено от напряжения лицо моего противника. Появилось у меня странное чувство, что стрелять в пацана он не будет. Возможно, по тем же нравственно-этическим причинам, что и я.

Чуда почти добежал до противника, но вдруг... Остановился. Нелепо выпрямился. Схватился за горло обоими руками. Тощие ноги подогнулись, и он упал на спину, будто отброшенный с пути неожиданным препятствием.

Мгновенно моё внимание привлекла одна точка… Дуло. Холод свёл пах, спазмом скрутил низ живота и пополз по позвоночнику вверх. Только спустя миг, расконцентрировав зрение, смог узреть на лице противника ту же замороженность. Вроде бы ничто в лице не меняется – решительность, спокойствие, напряжение… Только меньше цвета. Почти черно-белое изображение. Серые лица. Серые лица двух кретинов, уставившихся в стволы друг друга.

Два лопуха на одной грядке, блин.

И тут я сообразил, что Танистагор рухнул не потому, что мой противник оказал на него какое-то воздействие. Этого не требовалось. У мальчика начался припадок. Может быть, происходящее слишком сильно подействовало на его неокрепшую психику. Возможно, как талантливый, но не доразбуженный вед, он не смог заглушить волны противостояния реальности. Возможно, он просто был с рождения болен. Всё возможно.

Периферийным зрением я видел за тёмным силуэтом пистолета и своими кистями, как пацанёнка корёжит, как он хрипит, стараясь сделать вздох, и как быстро синеют ногти. По воле глупого сознания, я очень хорошо увидел именно их – маленькие пластинки с синеющими ободками, будто нерадивый школьник по недомыслию расковырял стержень авторучки и облил пальцы чернилами так, что теперь они не отмываются.

А два сильных, но глупых взрослых человека замерли напротив друг друга и без слов смотрели на то, как мальчик задыхается. Молча. Измеряя в напряжении мгновения. Не спуская взглядов с чёрных дыр, затягивающих жизнь. И метался в пустом черепе гулким набатом вопрос: «Что делать?». Вопрос, на который не находилось ответа.

У Танистагора появилась на губах пена.

И в тот же миг я понял, что ответ на вопрос существует. Только это не мой ответ…

Боец закусил губу, опустил ствол и рванулся к Чуде. Сел на напряжённо выгибающееся в припадке тело, бросил оружие и руками сжал голову мальчика. Пальцами залез в раскрытый в едва слышимом полухрипе-полусвисте рот и потянул язык. Наработанными жестами пробежал по точкам реанимации и растёр сведённое горло… Когда стал слышен стон, тарх аккуратно прижал голову мальчика к земле, прислонился к ней и тихо и быстро зашептал что-то на ухо пацанёнку. Что – мне слышно не было. Но в интонациях сквозила настоящая ласка. Словно отец над кроватью засыпающего сына. Молитва тарха о жизни дорогому существу. Редкая молитва, дороже других слов воинов в нашей судьбе.

Минута. Две. Три… Пять…

«…Раз – ромашка! Два - ромашка! Три – ромашка! Пять!…

…А я четвёртую сорвал…»

Танистагор задышал свободнее и, кажется, провалился в сон. Веки его смежились, кожа порозовела, а пальцы перестали трепетать. Значит, всё хорошо. Будет жить!

Я с невыразимым чувством облегчения посмотрел, как подобный мне – тарх - приподнимается на четвереньки над телом Чуды. Значит, он тоже считает, что всё обошлось…

Хорошо!

И тут боец поднял на меня лицо. Медленно. Так, чтобы неловко не вызвать пулю ожидаемую сейчас, но, всё равно, как всегда, неожиданную. Серое уставшее лицо с огромными холодными глазами. Ещё медленнее мой противник выпрямился. Да так и остался стоять на коленях над мальцом, опустив безоружные руки и устало смотря в ствол. Он проиграл. И был готов умирать. Может быть, ему было тоскливо, что жизнь его уходит за жизнь пацанёнка. А может быть и нет...

Явно для того, чтобы облегчить мне выбор в благодарность за отсрочку, спасшую жизнь мальца, он отвёл взгляд. Отстранённые синие глаза потонули в небе. В небе, в котором ещё десять минут назад летели белогривые лошадки – облака…

А я по-новому посмотрел на своего противника.

Молодой.

Бесстрашный.

Загнанный.

Уставший.

Готовый к смерти… За то, что ему действительно дорого.

- Трям! – Сказал я и опустил ствол.

Это было непростительной глупостью!

Беззвучно высказывая себе за ошибки «по первое число», я двумя палочками тащил из костра банку тушёнки. Задача усложнялась тем, что банку перед подогревом открыл для профилактики взрыва, и благополучно проморгал момент начала кипения. А теперь вынужден прятать кисти в рукавах от вовсю летящих брызг. Почти вытащив банку с углей, сообразил, что в суете вечера забыл закрутить у банки крышку, чтоб потом просто подцеплять её за изгиб. Как-то не клеится сегодня день. Старею, что ли?

Поставил банку остывать и подкинул на угли веток – теперь нужен огонь для согрева воды под чай. Когда пламя разгорелось и осветило пространство, достал прочую снедь, не нуждающуюся в подогреве. И набор - кружку, ложку, миску, ножик. Как бы там не сложилось дальше, сколько бы времени мне не пришлось ещё мотаться по лесам, но не следовало терять человеческий облик и навыки поведения в обществе. Только памятуя об этом, я перевалил горячую тушёнку в миску и нарезал хлеба. Вот теперь можно при желании и наличии накинуть на колени салфеточку и разлить вино по бокалам. В наличии не было ни самого наличия, ни желания.

Тушёнка парила на ложке, но класть её в рот не возникало никакого желания. Задумчиво смотрел на кусок мяса растительного происхождения и ненавязчиво прослушивал окружающий мир. Есть не хотелось. За последние четыре года однообразие лесных ужинов приелось. А может дело не в этом? Может, просто уже сгорело что-то в душе. Сгорело настолько, что жизнь не вызывает ничего, кроме тоски. Тяжёлой, мутной, словно предрассветный туман над сожжённым лесом. Может быть, в этой душе и поднимется когда-нибудь солнце, осветит мир, но что ты увидишь тогда? Остовы сгоревших деревьев и чёрный пепел под ногами. Нужен ли такой мир? Тебе, другим, жизни самой? Найдётся ли кто-нибудь, кто захочет призвать очистительный дождь в этот ад? Кто-то, кто перепашет землю с пеплом и бросит зёрна жизни?

Сунул ложку с варевом обратно в банку и свёл руки на груди, прикипая взглядом к костру. Нахохлившись, словно ворон, вымокший под дождём. Нелепо думать о том, будет ли ещё когда-нибудь в жизни - жизнь. В нелепом никчёмном существовании - ощущение полноты связей с мирозданием и чувство нужности, уместности, полезности. Если сейчас есть только это бытьё – вдали от своих и чужих, от людей и тэра. Скомканный болью и яростью внутри и снаружи.

Чтобы заглушить дурные, непростительно дестабилизирующие мысли, можно было применить десятки практик – и «шоры» поставить, и память почистить. Но я выбрал самое простое. В противовес дурному вспомнил старые времена послушничества. Когда-то, - страшно вспомнить когда, - на протяжении десятка лет запрещали потребление мяса. Его добавляли только в питание больных или восстанавливающихся после тяжёлого трудового или боевого задания. Запрет на мясоедство был жесток особенно после того, как всё детство прошло на овощно-плотоядственной диете. Но так нужно для правильного роста организма – детство с протеином и клетчаткой и юношество с зерном, молоком и сухарями. Помню каким счастливым почувствовал себя, когда наконец оказался в старшем круге школы! Первый обед в составе зрелых тархов Храма оказался праздничным - меня поздравляли, желали сил и спокойствия. А потом налили вина и посадили за стол. В этот день дежурные расщедрились на борщ, и в каждой тарелке плавал большущий кусок мяса! Тогда это поразило приятнее всего.