Парский не помог балтийским морякам. Он готовил свой план боевых действий. 3 марта генерал вызвал Дыбенко на совещание в Ямбург и объявил командирам об общем наступлении в районе Нарвы. Дыбенко, сославшись на большие потери в своих отрядах, отказался участвовать в наступлении, упрекнув генерала в том, что он преднамеренно оставил балтийцев в трудных условиях — не прикрыл фланги, не обеспечил артиллерией. Парский аж побледнел от негодования.

— Это возмутительно! — воскликнул он.

Дыбенко понимал: приказ не подлежит обсуждению. Погорячился.

Довольно скоро из Петрограда пришла телеграмма. Прочитав ее, Павел сказал своему начальнику штаба:

— Не получился из меня полководец, Сергей Дмитриевич. Не получился… Меня отзывают…

— Быстро генерал доложил в Петроград, — сказал Павлов.

«Встревоженный сообщением Парского, — вспоминает М. Д. Бонч-Бруевич, — я подробно доложил о нем Ленину. По невозмутимому лицу Владимира Ильича трудно было понять, как он относится к этой безобразной истории. Не знал я и того, какая телеграмма была послана им Дыбенко. Но на следующий день утром, всего через сутки после получения телеграфного донесения Парского, Дыбенко прислал мне со станции Ямбург немало позабавившую меня телеграмму.

„Сдал командование его превосходительству генералу Парскому“, — телеграфировал он, хотя отмененное титулование это было применено явно в издевку».

…Мирный договор с Германией был подписан 3 марта. В этот день советские части оставили Нарву. Закрепиться на правом берегу Нарвы не удалось. Отступавшие войска стягивались в районе Ямбурга, а отряд матросов самовольно отправился в Гатчину. Штаб Парского утром 5 марта оставил Ямбург и прибыл в Волосово.

…Уже в Петрограде Дыбенко внимательно и не один раз перечитал выступление В. И. Ленина на Седьмом съезде партии. Особенно врезались в память слова Владимира Ильича, охарактеризовавшего положение на фронте в те тяжелые дни. «Мы предполагали, что Петроград будет потерян нами в несколько дней, когда подходящие к нам немецкие войска находились на расстоянии нескольких переходов от него, а лучшие матросы и путиловцы (Разрядка автора. — И. Ж.), при всем своем великом энтузиазме, оказывались одни, когда получился неслыханный хаос, паника, заставившая войска добежать до Гатчины…» «Это и нас имел в виду Ленин», — сделал вывод Дыбенко. Не предполагал он, что его предадут суду Революционного трибунала. А когда узнал, решил в суд не являться.

Дыбенко понимал, что теперь его отстранят от должности народного комиссара флота. Он тяжело переживал случившееся. Никогда он не чувствовал себя таким одиноким и расстроенным. В бушлате и бескозырке вышагивал по огромному кабинету туда-обратно, туда-обратно. Все думал. «Посоветуюсь с Владимиром Ильичем, — внезапно осенила мысль. — Как скажет, так и поступлю». И все же он медлил, не решался пойти к Ленину.

Минуло несколько дней. Заходил мичман Павлов, они долго разговаривали, анализировали случившееся. Павлов рекомендовал Дыбенко пойти в суд.

— В чем виноваты — признайтесь, ложное решительно отвергайте, — говорил. — Матросов в обиду не давайте, они воевали геройски, если бы нас поддержала артиллерия, наметившийся успех можно было развить.

Навестил Павла Мальков. Он тоже утверждал, что Дыбенко следует пойти в суд…

Пришла и Коллонтай. Она поздоровалась, сняла меховую шапочку, положила на диван, расстегнула шубку. «Холодно в номере», — бросил Дыбенко. Взял с окна чайник и скоро вернулся с кипятком. Наполнил алюминиевые кружки, достал из шкафа галеты, две воблы.

— Согревайся, — сухо сказал, сам к столу не садился, все вышагивал по комнате.

Коллонтай рекомендовала Павлу явиться в суд.

— Уверена, Владимир Ильич тоже посоветовал бы так поступить, — сказала она.

Дыбенко пошел в суд, рассказал все, как было, и сразу почувствовал облегчение. Пока шло следствие, он работал как и прежде: руководил заседаниями морской коллегии; выезжал в Кронштадт, чтобы лично проверить готовность крепости к приему гельсингфорсских кораблей…

Как-то зашел Вася Марусев. Стряслась с ним беда, парализовало его: левая рука не действовала и ногу еле волочил. Инвалид в 28 лет. Не прошло бесследно пребывание в штрафных батальонах… Марусев уезжал на Урал. Собирался поправиться и вернуться, чтобы помочь добивать врагов и строить новую жизнь.

Друзья проводили Марусева на вокзал. Пришел прощаться со своим комиссаром и адмирал Максимов. («Очень легко работалось с Василием Макаровичем», — говорил Андрей Семенович о Марусеве.) Сколько раз вместе выезжали они на Свирь, на строительство гидроэлектростанции.

— Быстро привязываются к Максимову моряки, — сказал Дыбенко стоявшему рядом Сладкову, они оба наблюдали, как трогательно прощаются матрос и адмирал.

— Душевный человек Андрей Семенович, — произнес Сладков, — побольше бы таких адмиралов…

Не вернется Василий Макарович Марусев к балтийцам. Останется инвалидом, но до конца своих дней будет работать в партийных и советских органах Урала и в 1953 году уже совсем слепым уйдет на заслуженный отдых…[12]

Еще одну печальную весть принес телеграф: белофинны расстреляли Григория Светличного, комиссара города Торнео. «Финская белая гвардия приступила к террору». Дыбенко тревожился за Бориса Жемчужина, Павла Свистулева и других товарищей, оставшихся работать в Финляндии.

И в Петрограде обстановка напряжена до крайности: контрреволюционеры все еще надеются свергнуть Советскую власть. О наглости врагов Дыбенко мог судить по письмам, которые он, как и в первые дни после Октября, получал в большом количестве. Гнусные письма. Некий анонимный автор предложил «объединиться для решительной борьбы с общими обидчиками — большевиками»…

Позвонил комендант Смольного Мальков, сказал: «Сейчас приеду, жди…» И вот он в Адмиралтействе. Разговор сугубо секретный — о переезде в Москву Советского правительства. «Нам с тобой поручено подобрать из моряков надежную охрану поезда, назначить командира». — «А что, если Мясникова? — Дыбенко тут же отказался от этой кандидатуры: — Василий Мясников отлично знает петроградское вражеское подполье, здесь ему и находиться». Мальков назвал Николая Антропова с минного заградителя «Амур».

— Он только что вернулся из Рыбинска, где моряки подавляли контрреволюционный мятеж, — сказал Мальков.

Вызвали Антропова. Согласен, но просит дать помощником Ивана Кожанова из «черных гардемаринов», ускоренников. «Кожанов революции предан».

Во время войны студенты старших курсов призывались в морской корпус и после годичного обучения выпускались мичманами, их называли «черными гардемаринами». Эту морскую школу прошел и Кожанов. В 1917 году вступил в партию.

Кожанов прибыл быстро. Стремительно вошел в кабинет. По всему было видно — человек энергичный, темпераментный; улыбчивое лицо, держится просто. На предложение сразу ответил: «Готов служить народу!»

Дыбенко, Антропов, Кожанов подбирали матросов, самых надежных, проверенных революцией. Каждого предупреждали — разговор секретный, никто о создании Особого отряда знать не должен. По предложению Дыбенко людей брали из бывшего Северного летучего отряда, 2-го флотскою экипажа, с кораблей…

В эти-то дни в Адмиралтействе появился совсем молодой, невысокий, коренастый, прищуроглазый солдат с боевой медалью на шинели. Пришел в кабинет Дыбенко, где работала комиссия, представился: Всеволод Вишневский.

По-военному четко доложил, чуть картавя:

— На войну отправился добровольцем в четырнадцать лет, сейчас восемнадцать. К морю меня тянуло с детства, а беззаветная храбрость матросов, их преданность революции окончательно убедили: мое место на флоте.

— Говоришь, море с детства влекло? — Дыбенко с интересом рассматривал бравого солдата.

Всем понравился Вишневский, и его зачислили в Особый отряд. Всеволод Витальевич Вишневский — будущий писатель и драматург — стал военным моряком и был им до конца жизни…