— Теперь мы уже научились выступать, — отозвался Никита Павлович. — Пока добрались, много раз приходилось речь держать перед народом. Так-то…
Из Смольного шли пешком. На улицах то там, то тут люди, вооруженные лопатами и ломами, скалывали не убиравшийся в течение всей зимы залежалый снег. Лукин пояснил: население мобилизовано на очистку дворов, улиц, площадей, набережных…
За поворотом увидели изможденную женщину. Она устало тянула саночки, на которых лежало что-то, завернутое в простыню. Тося робко спросила Алексея:
— Что она везет?
— Иди, иди, потом узнаешь, — взял ее за руку Лепов.
Когда повстречались еще саночки, Лукин как-то сжался, лицо вытянулось, и он еле слышно произнес:
— Вот она — блокада.
На каждом шагу — следы разрушения. Вот дом, разбитый авиабомбой, недалеко от него — троллейбус, исковерканный артиллерийским снарядом. Из забитых фанерой окон торчали черные трубы времянок. На Фонтанке у проруби очередь: исхудавшие, потемневшие, с ввалившимися глазами люди набирали воду в бидоны, чайники, кастрюли, ведра, бутыли.
Постояли на Аничковом мосту. Без бронзовых коней он казался каким-то осиротевшим…
— Мой дом, — указал Шуханов на серое здание. — Прожил в нем четверть века.
На лестнице пахло сыростью и запустением. Пока Шуханов искал в карманах ключ, дверь вдруг широко распахнулась и на пороге появился Вася Зорькин — шофер Лукина. Он пропустил гостей и произнес:
— Милости просим! Проходите, пожалуйста. Заждался. Я и печурку истопил. А вещички ваши, Никита Павлович, привез в полной сохранности. Можете лично проверить и принять!
— То-то. Научился беречь чужое добро.
— Так точно, научился.
В квартире было тепло, кровати заправлены, пол подметен, и чайник кипел.
Шуханов поблагодарил Васю, а товарищам предложил раздеваться и чувствовать себя по-домашнему.
— Как говорят: мой дом — ваш дом.
— Мудрость простая. Так-то! — засмеялся Никита Павлович.
— Несколько раз заглядывал в вашу квартиру, — сказал Лукин. — Приду, посижу, поскучаю да и уберусь восвояси… С месяц назад в последний раз встретил на лестнице вашего друга профессора Шулепова.
Шуханов посмотрел на журналиста.
— Эвакуировали его, — продолжал Лукин. — Работал до последнего дня. Совсем ослаб старик, еле на ногах держался. Да, дорогие друзья, привыкайте к ленинградской оптимистической трагедии. Принимайте все как есть в блокадном городе и ничему не удивляйтесь.
Вася Зорькин накрыл на стол, поставил посуду. Тося я Алексей выложили из рюкзаков продукты, а Лукин сходил на кухню и вернулся с двумя бутылками.
— Хранил для этой встречи. — Журналист наполнил стопки. — Верил — она произойдет. За наш родной Ленинград!
Потом пили горячий крепкий чай. Говорили о предстоящих выступлениях перед защитниками города.
Всей компанией пошли навестить родных Валюши. Жили они совсем близко, за Дворцом пионеров.
Дом нашли быстро. Вошли во двор, небольшую площадку, зажатую высокими облупленными стенами. Пробираясь по скользким тропинкам, протоптанным в снежных сугробах, не встретили ни души; казалось, серые каменные громады с черными проемами окон, частично заделанными фанерой, давно покинуты жильцами. Парадный вход был забит. На пятый этаж поднимались по запасной лестнице. Остановились у двери с номером 68 и, чуть помедлив, вошли в квартиру. Огромная, старинной кладки плита занимала всю правую сторону. На ней лежали свертки, пакеты, от которых исходил тяжелый запах разложения.
Из кухни двустворчатая дверь вела в темный коридор. Лукин зажег фонарик. По обе стороны виднелись такие же большие двери. Шуханов вспомнил: Валя говорила, что их комната сразу налево. Постучал. Тишина. Нажал на ручку, одна створка подалась. Из темноты ударило холодом и затхлостью. Лукин сорвал с окна черную занавеску. Жидкий свет стал наполнять большую комнату. Стены и потолок комнаты покрывала изморозь. На полу поблескивали замерзшие лужицы. Всюду разбросаны тряпки, листки из детских книг, старые игрушки. На диване между подушками сиротливо сидели грязная кукла и плюшевый медвежонок, лежал маленький дырявый барабан. Никита Павлович наклонился, взял куклу, погладил по голове и спрятал за борт полушубка.
— Печальное жилище блокадного города, — грустно выдавил Лукин.
— Может, эвакуировались?
Журналист отрицательно покачал головой.
Друзья решили осмотреть квартиру. Одна из дверей не была замкнута. Заглянули в комнату. В ней было светло, но страшно холодно. На тахте кто-то лежал, закрывшись одеялами, виднелась только шапка-ушанка.
— Кто вы? — спросил Шуханов.
Изможденная рука приоткрыла лицо. Женщина с запавшими глазами ничего не ответила. Карпов склонился над ней и громко сказал:
— Мы пришли помочь вам.
Женщина молчала.
Лепов предложил затопить железную печурку, стоявшую у стены. Дров не оказалось. В коридоре нашли какие-то поломанные доски. Раскололи их, и вскоре в печурке заиграл огонь.
— Надо сходить за водой, на Фонтанку, — сказал Лукин и взял ведро.
— Я тоже с вами, — попросилась Тося.
Тем временем Карпов и Иванов заглянули еще в одну открытую комнату. В ней на краю дивана сидела женщина, закутанная в одеяло. На приветствие не ответила.
— Он поправится… Не трогайте Митеньку, не уносите его, — шептала она.
Никита Павлович положил на стол сверток, принесенный для Валюшиных родных, развернул, достал из кармана перочинный ножик, отрезал кусок сала, отделил часть масла, отсыпал сухарей.
— Это вам, — сказал он. — Так-то.
Женщина недоверчиво приблизилась к столу, посмотрела на подарки и тихо спросила:
— Вы от комсомольцев?
— Мы — партизаны, — ответил Иванов. — Пришли навестить Ильяшевых. У нас в деревне живет их дочка.
— Валюша? — удивилась женщина. — Бедненькая… Считали погибшей… И они все померли… Сначала Глашенька, потом Боренька. Настенька-то все хотела спасти мужа. Вот как я своего Митю. Не выжил… Скоро и Настеньку отнесли на первый этаж. Там у нас покойницкая… Недавно приходил брат, военный, но никого в живых не застал… — Женщина замолкла, приблизилась к дивану и снова стала говорить что-то невнятное о Митеньке.
С тяжелым чувством слушали они женщину. Тем временем с Фонтанки принесли воду. Когда согрелся чайник, Тося налила в кружку кипятку, положила туда сухарик. Приподняли голову у лежавшей и напоили женщину чаем.
— Ослабла я, — еле слышно прохрипела она. — К нам ходила Нюша, комсомолка из бытового отряда. Наверное, тоже заболела… Без нее и мы пропали…
Потом напоили чаем Митеньку и его жену. Остатки продуктов поделили и раздали… Совсем разбитыми покинули этот печальный дом блокадного города.
Около бывшего Елисеевского магазина лицом к лицу столкнулись с морским патрулем. Лукин предъявил пропуск.
— Это партизаны, — сказал он старшине. — Продукты в Ленинград доставили…
Моряк проверил пропуска и, кивнув в сторону Тоси, спросил:
— И девушка партизан?
— Да. Товарищ Чащина.
— Ясно… Проводить вас?
— Не надо. Нам близко — в тот серый дом, — указал рукой Шуханов.
— Счастливого пути, товарищи, — пожелал раскрасневшийся старшина.
Около подъезда Лукин попрощался, пообещав зайти утром.
Шуханов и его спутники поднялись на свой этаж. Квартира уже успела остыть, блокадные печки недолго держали тепло. Всем очень хотелось спать.
Шуханов и Никита Павлович улеглись на кроватях, а Карпов — на диване. Тося поставила себе раскладушку. Алексей устроился на письменном столе-линкоре.
В обширном плане, разработанном Никитиным и Карповым, предусматривалось время для встреч делегатов Лесной республики с родственниками. Но их оказалось не просто найти. Война разбросала людей. Карпов пригласил друзей навестить Семена — брата жены. Но квартира была опечатана. Управдом умер, а дворник развел руками:
— Уехали еще летом, а куда, сказать затрудняюсь.
Пошли в штаб военного округа. Там кадровики дали точную справку: семья Семена Задорнова эвакуировалась в Алма-Ату, а сам полковник переведен в Москву на должность инспектора Генерального штаба Красной Армии.
