– Врет он все про Арудая, – сказал Норовитый.

– Может, и не врет. Тела-то ихние вы с собой заберите, а нам допросный лист спишите, а то понаедут ордынцы, и отвечай – в чужом пиру похмелье, – говорил рыжий сотник.

– Отвезите их в город, князю Ивану покажите, – с издевкой предложил Томило.

Заспорили: дело было нешуточное – убить двух татар. Хорошо еще один признался. Сошлись на том, что ночью отъедут и бросят тела в поле – волки либо псы изгрызут, и концы в воду. Но каждый подумал: все равно дознаются баскаки – средь нас, как и везде, есть их глаза и уши. Концы-то в воду, а кончик останется. Кончик и впрямь остался: рыжий сотник достал из-за пазухи пластинку с вырезанным соколом – охранный пропуск гонца либо ханского нукера.

– Нашли вон на этом. Князю отвезу, – угрюмо сказал он.

Дмитрия все это больше не занимало. Он боком пробрался к двери и вышел. Тускнели снега под пасмурным небом, за вечерним полем недобро щетинился ельник, выла на задах собака. Что-то на волос сдвинулось в знакомом мире, но он не понимал что.

Теперь ехали кучнее, молчаливее, возле саней с княжичами постоянно месили снег настороженные верховые.

Но Дмитрия, наоборот, всякий страх оставил: голова стала большой, розовой изнутри от спокойного жара, в котором медленно, как рыбы, проплывали неясные забавные мысли. Он все старался прикормить их – сыпал хлебные крошки с мостков в воду, и тогда рыбы поднимались навстречу из мутно-зеленой глубины. Осторожные красноперки, толстогубые лещи и полосатые окуни. Их трубчатые рты воронкой втягивали крошки, и почему-то становилось легко. На том берегу, в камышах, сквозь туман всходило солнце. Зыбкие блики тянулись до мостков через весь плес. Он ловил блики, окунал руку по локоть в неощутимо теплую воду и улыбался, когда рыбья молодь щекотала хвостиком по ладони.

А потом – толчок на ухабе разбивал непрочную гладь, качались в ресницах осколки солнца, стрелой в тень бросались рыбы и в рваную брешь дуло суровым сквозняком с обледеневшей дороги, двигались неспешно мимо обгорелые остовы елей, и, закрывая их, покачивался чей-то красный щит, закинутый через плечо.

Дмитрий пересчитывал круглые заклепки по кованому ободу, рассматривал острое навершие шлема, заиндевевшую меж лопаток кольчугу, гривы, хвосты, крупы или сожженные ветром одинаково жестокие лица воинов. Он старался понять, чего они ждут, но не удавалось, он уставал и опять закрывал веки.

– Огневица, – говорил рядом голос епископа Андрея, – продуло ночью на крыльце.

«Откуда со мной епископ?»

А кто-то все повторял:

– Погоняй! Погоняй!

Торопились, сокращали стоянки, недосыпали. Вперед, в Тверь, погнали гонца – просили выслать навстречу дружину.

Дмитрий просыпался и опять погружался в розовато-теплые сумерки внутри головы. Там было расслабление, а потом – отдых, сон.

Там, внутри, он мог приблизить, рассмотреть по очереди все, что он любил в детстве: мостки на вечерней Тверце, полет стрижей, натопленную лежанку в бабушкиной опочивальне, своего гнедого жеребца Ритора с нежно-горячими ноздрями, густую, как мех, мураву на заднем дворе, на которой он лежал и соломинкой дразнил муравья.

Муравей вцепился жвалами и не отпускал, а он поднял его на соломинке в небо, и муравей стал черным, соломинка как струна, а в окне облаков за ними сияли снеговые теплые ворота – вход в иную страну.

Он сейчас спокойно чувствовал, что страна достоверна, как Тверь, потустороннее стало простым, даже привычным. Можно было одним легким усилием поднять тело над землей и лететь к стране в облаках, сжав ноги, не шевелясь, вместе с муравьем на соломинке. А круглолицые всадники под ним удалялись, не могли догнать, хотя все внизу кишело ими. «Ну, давай еще, ну, повыше!» – повторял он, упиваясь своей властью. Выше облаков простирался майский луг и, как на иконе, очень белый монастырь, а рядом – высокий старец в епископском облачении. Дмитрий понимал, что не долетит до него, и так оно и случилось: что-то испортилось, он стал плавно снижаться, толпы всадников, густые, как гречка в горшке, скакали, подняв ждущие монгольские личики. Они знали, что он обязательно спустится, потому что за пазухой у него лежит ЭТО. Он позабыл выбросить это – шевелящийся сморчок с крысиным хвостом, и его затошнило от вони и тяжести бессилия. Он попытался выбросить, но рука не слушалась, не могла нащупать застежку на вороте. Тогда он застонал от усилия, просунул все-таки руку, и – ничего не было. На груди в поту плавал только материнский крест, о котором он совсем забыл, а в кресте, вспомнил он, молитва от супостата. Он опять застонал, но уже потише. «…Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящия во дни, от вещи, во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…»

Холодная ладонь твердо отерла его лоб, он увидел настоящее небо, серо-белое от мелких туч, рябое, солнечное, а внизу – белую плоскость реки, санный след, и на том берегу – дымки, железные искры, черные жучки людей, которые сползались к дороге.

– Волга! – остановил голос епископа. – Слава Тебе, Господи!

Сани встали. Курились влажные крупы; ноздри втянули здоровый запах пота, соломы, льда, сыромятной кожи; глаза расширились на пестрое ветреное небо, на белизну, по которой все ближе скакали синие и клюквенные епанчи среди серой и черной челяди, и чей-то панцирь изредка равномерно вспыхивал, и наконец стал слышен разнобойный топот множества копыт.

– Наши встречают! – звонко крикнул Алексашка.

Тоскливая тяжесть свалилась с груди, сгинула сквозь тело в землю, и только по участившемуся дыханию Дмитрий понял, какая это была тяжесть.

– Как же это, как же это его! – приговаривал кто-то возле саней очень знакомым голосом, и к нему нагнулось лицо дядьки Осуги. Оно, как всегда, было седоватое, хищноносое, но сейчас глаза округлились, поглупели от радости. Дмитрий слабо улыбнулся.

– А… батюшка где? – вспомнил он что-то важное.

– Великий князь в Кашине, и матушка княгиня с ним, – ответил Осуга сипловатым с похмелья голосом. – Полегчало, княжич?

– А зачем?

– Войско там собирают. В Твери-то мы одни с Бармой.

– На кого войско?

Осуга смутился.

– А ни на кого. Да они враз воротятся: княгиня старая занемогла, гонца погнали… Да и вы-то больно скоро обернулись: никто не ждал.

– Бабушка захворала?

Осуга понял, что совсем проболтался.

– Не то чтобы очень, но ведь года ее, говорят, я слышал…

– Ступай вперед, старик, – сурово приказал епископ. – Приготовь княжичу баню.

– Готова уже, владыко, все готово. Мы как узнали, что…

– Ступай!

Сани тронулись. Сухой лоб остужало снеговым ветерком, скрипели, пели, свистели полозья, постукивало о костыль деревянное ведро.

Дмитрий прикрыл глаза. В свои розовые пещеры он уйти теперь не мог. Но и так было спокойно – лежать на спине и ехать по своей, тверской, земле домой. Хотя его подташнивало и знобило.

Вечером Осуга взял его на руки и прямо из саней по сугробной тропке перенес в жарко натопленную баньку.

Солнечное пятно лежало на матице – потолочной балке, коричнево блестящей от времени и копоти. Пятно задевало гладко заструганный сосновый сучок. Кольца внутри сучка золотились волоконцами-кристалликами. Это было первое, что видели глаза, а ниже – ливонский арбалет на бревенчатой стене и приклад черного дерева с инкрустацией из перламутра.

Глаза узнали арбалет, удивились, и только тогда вернулось ощущение всего тела – насквозь живого до каждого мизинчика на ногах. Каждая клеточка тела потягивалась, втайне улыбалась нечаянной радости. Он понял, что вернулся в детство.

Блик на потолке – от серебряного складня в углу, на который пал прохладный луч. Арбалет привез еще дед Ярослав из Новгорода, а отец подарил, когда исполнилось ему десять лет, но стрелять не давал: «Когда сумеешь натянуть, тогда дам».

Он подтянул коленки к животу, потерся щекой о ворс одеяла. Он знал, что теперь будет жить без конца, только вот еще немного поспит у себя в постели, в старом дедовском доме, который сбережет его от дурных снов.