– Да… А дождя все нету, – задумчиво сказал Иван. – Что ж мне делать, Никола?

– Не знаю, князь.

– И я не знаю. Может, как Андрей Смоленский, сбежать? От мира этого, от всех.

– Тебе, князь, никуда не сбежать.

– Почему?

– Ты мир любишь.

Иван Данилович почувствовал, что устал.

– Не люблю, а должен, ведь я – государь, государство свое строю, для вас же… – нехотя объяснил он.

– Нет, любишь.

«Воистину – пень! Но я сам навязался к его правдолюбию. Надо бы про дело спрашивать, а не…»

– Кто это псалмы поет под Тайницкой башней? Я давеча гулял, так слышу из-под земли кто-то: «Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых…» Ты не бойся – я у Юрия спрошу, я знаю, кто там под спудом…

– Коли знаешь, дак зачем…

Никола тоже устал: он крепился, но рот сжался, веки подрагивали, моргали.

– Ну ладно – выпьем лучше. За детство мое раннее, за зеленые садочки. – Иван выпил и смотрел, как осторожно тянет Никола.

Старик поставил чашу, отдулся, отер пожелтевшие усы.

– Князь Святослав Можайский, – сказал он хрипло.

– Ну? А раньше только рычал, матерился.

– А сей год с весны поет.

Иван поморщился: Юрий узнает, что идет Тохта, и велит Святослава убрать, как Константина Рязанского. Во рту стало противно.

– Не знаем своей судьбы… Думал ли Святослав, что вот так вот, как теперь он… – Иван сглотнул слюну, опять поморщился.

«Знает ли Ольга, кто сидит под башней?»

– Своей судьбы не угадаешь. Ты как думаешь, Никола? Взять хоть тебя…

Старик потупился сурово, ввалились ямы под скулами.

– Бог открывает. Иногда, иным… Княгиня Ксения Тверская, говорят, свою кончину угадала…

– Какую кончину? – Иван оперся о стол, привстал. – Да разве она померла? Когда? Я почему не знал – ведь мы к ней живем ближе?

– Померла, упокой ее, Господи, – строго сказал Никола. – Вчера в монастыре говорили – к баскаку прибежал гонец…

– Да, они быстрее наших… Кто бы подумал! Ты видал ее когда?

– Видал, давно только. – Никола встал, покрестился, пожевал запавшим ртом. – Спасибо, князь, за милости, но пошел я, стар стал – покоя кости просят…

Иван Данилович тоже встал, положил ладонь на широкое костлявое плечо:

– Ну, иди с Богом… Будешь мне служить?

Никола смотрел в пол, молчал, только билась толстая жила на виске.

– Жизнь моя на перепутье, – тихо признался Иван.

– Останусь, – также тихо обещал Никола и медленно пошел к двери.

Сразу стало пусто. В отсыревшей полутьме лоснился ядовито венецианский шелк, в бревенчатых углах скапливалась безнадежная глухота. Иван лег на ложе, закинул руки за голову. Сухие зрачки бегали по низкому потолку. Ольга смотрела на него неясно, непонятно, все дальше, тускнело облачное пятно в пруду под яблонями. Вот не стало Ксении Тверской, и земля опустела.

Один человек ушел, а пусто. Почему?

Старую княгиню видел он дважды: лет пятнадцати во Владимире, когда князья спорили за Переяславль. И через год, когда отец покумился с Михайлом Тверским против великого князя Андрея. Недолго то кумовство длилось, а как, говорят, хотела их дружбы Ксения.

Может, правда, она прозорлива была? Никогда теперь они с Михаилом не помирятся…

Во Владимире в соборе стояла Ксения прямо, крестилась редко, но все лицо ее, доброе каждой складочкой, тихо, радостно молилось. Он поглядел украдкой и смутился. После молебна, проходя мимо, положила ладонь ему на макушку, взъерошила слегка, и он через эту мягкую ладонь почувствовал все ее незлобивое тепло ко всем людям. Он хотел, но не мог рассердиться, что его гладят по головке, как маленького.

А второй раз отец ездил в Тверь и взял его собой. Они пришли поздороваться с княгиней. Ивану она улыбнулась, как мать, а на отца его, на Даниила, смотрела испытующе-терпеливо, пока он говорил, и Даниил сердился, но сдерживался. Иван не разобрал, что она тихо так сказала в ответ, но заметил, как у отца покраснел лоб, испугался, что отец сейчас прикрикнет, как дома. Но Даниил только опустил глаза, сказал сквозь зубы: «У тебя своя правда, у меня – своя, хоть ты и права, княгиня, но я по-иному не могу», – чинно поклонился и вышел. Во дворе он шел, опустив голову, а когда Иван что-то сказал, огляделся, будто заблудился: «Чего ты?» – «Да так, ничего, коней ты хотел купить». – «Коней? Ха! Какие теперь кони?..» – непонятно ответил отец, хотя всю дорогу до Твери то и дело повторял, каких бесценных коней можно купить на тверской ярмарке.

А еще узнал он Ксению в одной нищей, изумился сходству. На паперти Рождественского собора в Суздале увидел он прямую, всю в черном женщину с чисто промытой, даже сияющей какой-то сединой и под платком. Даже улыбка у нее была Ксенина: когда он подал ей деньгу, покачала головой, сказала: «Спаси Бог, батюшка, я свое получила, ты вон ей подай», – и показала на безрукую девочку в рванине. Потом Иван спрашивал и узнал, что зовут ее все в Суздале матушка Анна, что мужа и пятерых сыновей у нее замучили татары Неврюя, а сама она не пошла к богатым родственникам, а странствует по местам, и где хуже, там дольше живет.

«В земле теперь и отец, и Ксения, и многие другие. Где они?»

«Не наша это порода, и Ольга – не наша, и Ксения… Ольга!»

В темноте потолка забрезжило, проступили пристальные зрачки и тонкие волосы над маленьким ухом; затопило внезапно сожалением; он не знал, как с ней обращаться, он мог только лежать и смотреть, удерживать, повторять: «Ольга! Ольга!» Он закрыл глаза и повторял это имя, в котором как бы слились два имени и еще чье-то третье, забытое, неизреченное, и здесь мысли беспомощно обрывались, а подступала горечь, сознание, что никогда он не получит ее силой, хитростью или преступлением. Можно было нести ее в ладонях через темноту год, два, десять, не прикасаясь губами, а только согревая дыханием, но не больше, и бояться запнуться, упасть, потому что тогда все будет разбито непоправимо. Но даже это – нести ее вот так – он мог, только отказавшись от всех лживых дел, какими бы законами и правами они ни были бы оправданы. Он понял это и почувствовал настоящее горе.

«Пойду завтра к ней, скажу: не могу тебя бросить здесь в такое время. Да, я останусь!»

Он встал и начал ходить взад и вперед, улыбаясь этому решению. Он останется, горе тоже останется, но в будущем, а не завтра – завтра он ее увидит. Больше пока ему ничего не надо.

По двору за стеной всю ночь скрипели колеса: в Кремль везли муку, зерно, соль, смолу, брони, кожи и другие ратные припасы.

Топотали по голове, по ребрам, а рот не мог крикнуть: язык распух, как бревно, и тело напряглось, но не могло вскочить, бежать: «Набег!» Глаза открылись, бессмысленно обшаривали незнакомые стены, мусор по углам. Иван сел и проснулся, понял по смеху за дверью, что это не набег, а Юрий приехал.

Тускло брезжил рассвет, Иван Данилович на постели никак не мог выйти из сна. Сон был достовернее этого сундука и неприбранной посуды на лавке. Во сне (или наяву?) он с кем-то невидимым, но теплым, любимым шел по лугу вдоль реки и беседовал о самом важном на свете. Он забыл, о чем они говорили, но этот невидимый друг так понимал все сразу глубоко и безмолвно отвечал, и они радовались вместе, потому что трава после дождя была сочно-тяжелой, а в траве ярко белели густые ромашки. Он ощущал, уже проснувшись, каким радостно-невесомым было все его тело – шаг переносил на пять шагов вперед и даже немного над травой. Это была страна, где не было и не могло быть ни Тохты, ни казней, ни Юрия…

Он ощущал, как эта страна медленно исчезает из него, и не двигался. Заснуть он больше не мог, но идти к брату не хотелось. Он лег на спину, натянул одеяло до подбородка и попытался холодно обдумать все дела. Но сегодня это плохо удавалось, надо было себя заставлять.

Тайная поездка Юрия к Федору Ржевскому была ясна: они сговаривались как-нибудь навредить Твери. Но сейчас поход Тохты все их планы разрушал. Зря посадник начал открыто укреплять город, но черт с ним… Зря заковали Святослава… Зря Юрий гнал всю ночь, чтобы его, Ивана, застать – ничего он ему не посоветует. Что тут советовать мошке против горы? Как Кадьяк донесет, так и будет… Надо задобрить его, надо к Тохте поехать – звать либо его, либо сына в гости. Грамоту составить льстиво, умно…