Голова думала, а тело вспоминало теплое дыхание во сне, чью-то чуткую тонкую руку. Спит ли Ольга? А вот и дождь. Дождь клонит в сон. Спи, Ольга, а мне уж не спать… Спит Ольга, женщина-ребенок, дождь шуршит по тесинам, по листве яблонь. «Что тут думать, – с досадой сказал он голове, – Тохта не гость, а бич Божий». Но это услышала и Ольга, медленно поднялись веки, медленно просыпались глаза, слабо улыбнулись губы.

«Если набег – Юрий бросит ее. Нельзя мне уезжать. Надо знать замыслы хана. Вот – надо заслать к нему Романца. И – ждать».

Рассвело совсем, но из-за дождя было серо, мертво, тускло посвечивала рукоять меча на стене. Пришли звать к Юрию поутренничать. Значит, брат так ждет совета, что даже не лег спать после ночи в седле. Это было на него не похоже. Будет ли за столом Ольга? Вот с чего надо начинать говорить. Нет, рано еще – не будет ее…

Но Ольга уже сидела за столом, когда он вошел, и на нее он сначала глянул, а потом на брата.

Юрий помылся с дороги, переоделся в шелковый клюквенный кафтан, причесал белобрысые волосы. Был бы он ничего со своим прямым носом и маленьким ртом, если б не близко посаженные глаза, всегда точно сонные. Но себя он считал красавцем.

– Здорово, Иван, – сказал он, как всегда не улыбаясь, подставил гладкую щеку. Щека была упругой, холодноватой, и вообще ночь в седле на нем никак не отразилась.

– А я было уехал, тебя заждался, – с упреком сказал Иван, но Юрий не слышал: он ел. Он внимательно разглядывал куски жареной свинины, выбирал, обгладывал, обсасывал, заедал моченой брусникой и опять грыз со смаком и благоговением. За едой он был глух и нем.

От жареной свинины Ивана мутило, он поел киселя и стал, отщипывая от лепешки, украдкой разглядывать Ольгу.

В дождевом полусвете она казалась чужой, ни разу не подняла ресниц. Голубая бисерная повязка охватывала бесцветный лоб, щеки опали. „Не спала!“ – догадался Иван, и сердце глупо застукало.

Юрий отодвинул блюдо, тщательно вытер рот и пальцы, глаза его чуть замутились.

– Поел? – спросил он. – Тогда… – Он глянул на Ольгу. – А ты, княжна…

Но Иван его опередил:

– Погоди, брат. Почему ты князя Святослава не выпустил? – сухо спросил он и сдвинул брови.

Это было так неуместно при Ольге, что Юрий приоткрыл рот. Иван махнул рукой:

– Ничего – ей теперь все с нами делить – Тохта идет.

Юрий еще не сердился, но гладкие щеки его начали розоветь. Голос Ивана стал скрипуч, неприятен:

– Я на тебя в большой обиде: позвал, сам уехал. Тохта пришел бы, а я один в ответе: почему без ханского суда удельного князя на цепь посадили? Отпусти его тотчас.

Иван замолчал: ждал – взглянет ли Ольга хоть раз?..

– Отпустить? – повторил Юрий. – Да ты что, грибов объелся?

– Грибы меня не берут, брат, – зло щурясь, предупредил Иван.

Юрий смотрел, ничего не понимая: и впрямь Иван рассердился. Но за что?

– Да ты же сам… – начал он, но Иван опять перебил:

– Делай что хочешь. – Он встал. – Это тебе мой первый совет. А теперь – прости: пора мне ехать. Может, у меня и Переяславля уже нет, пока тут спорим.

Он, не глядя, чувствовал, как чутко напряглась Ольга. Юрий пригнул холеный лоб, лишь одна морщинка прорезалась: Иван уедет и первый совет станет последним. Он сжал маленький рот, стукнул ножом о блюдо. Из боковой дверцы вылез огромный холоп, замер, как истукан.

– Иди, Звяга, в погреба, приведите сюда Святослава. Постой: цепь с него снимите.

Холоп вышел.

– Ха! Сам увидишь, как его выпускать. Сидит – никто не знает.

Иван повертел в пальцах шарик из мякиша, сплющил о стол.

– Кадьяк давно доложил о нем хану и о том, что ты город крепишь против него, тоже доложит. Эх, брат!

Это «эх!» подействовало.

– Почему против него? Против тверичей. Да ты сядь.

– Это уж как Кадьяк доложит…

Юрий уставился в солонку, глаза закосили. Иван сдержанно вздохнул, отвернулся. Знает ли Ольга его жизнь?

Долго стояла тишина. Наконец за дверью затопали, кто-то ругнулся, и стража втолкнула в дверь Святослава Можайского.

Он стоял посреди палаты, жмурился на свет. Был он бос, тучен, зарос пегой щетиной. Верхних зубов не хватало. Рубаха на нем поистлела, но по дороге набросили на плечи грубый плащ, и он придерживал его у горла одной рукой. По палате расползался запах отхожего места.

– Ты что ж, князь, – сказал Юрий насмешливо-равнодушно, – своих не признаешь? Взгляни – вот я, туточки!

Иван заметил, как Ольга прикусила губу. Он и сам не знал, что может выкинуть брат. Бегающие глазки Святослава отыскали Юрия, остановились, приклеились.

– Вижу, вижу тебя. Великий Хам! – прошепелявил он, втянул голову, зажмурился.

– Хам? Или, может, хан? А брат вот за тебя просит. Ха! Отпустим тебя, хоть ты и в скоморохи записался, но сперва целуй мне крест, что не будешь искать мести.

– Да, – подтвердил Иван.

Святослав не шевелился, от втянутой головы он казался горбатым, оплывшее водянкой сожмуренное лицо стало неживым.

– Ну? – Юрий хлопнул ладонью о стол. – Не придуряйся, князь, дашь клятву?

Через тюремную вонь Иван все пристальнее вглядывался в безглазое опухшее лицо – кого оно напоминало? Да, отрубленную голову Акинфа Ботрина.

– Вина ему дать, что ли, – тихо посоветовал он.

Ольга неслышно налила, подошла, тронула за плечо. Святослав вздрогнул, пустые дыры уставились в Юрия, незнакомый голос запричитал с присвистом:

– Горе тебе, Великий Хам, трупом станешь меобрезаммым, да, да! Me покломяемся трупам, мет, мет, идолам погамым! Горе, о горе, сейчас ме хочу, вима ме хочу, поем и лягу, лягу с тобою…

Он оттолкнул Ольгу, у нее задрожали брови, вино плеснулось на пол. Иван привстал, Юрий поцокал насмешливо:

– Придуряешься? Брось, я и так отпущу. – Он повернулся к брату. – Вишь чего придумал, лучше уж матерился бы; упорен, боров, хоть бей – не перестанет!

– Погоди-ка… – Иван чуть побледнел. – Постой-ка, Святослав! – громко позвал он. – Очнись! Это я – Иван Переяславский. А это – Юрий. Выпей, успокойся.

Но Святослав его не слышал.

– Поем и лягу, поем и лягу, – шептал он, подвигаясь к столу и захватив с блюда горсть жареных шкварок, запихал в рот, давясь, трясясь, зажевал, зачавкал.

Юрий брезгливо поморщился.

– Себя позоришь, Святослав. Ведь ты князь. Или нет? Кто ты, а?

Святослав выплюнул шкварки, резко воздел руки и закричал, брызгаясь, наливаясь:

– Я – пророк Иезекииль, я – гнев Господень! Горе тебе, пес татарский, великий, непобедимый, будь проклят, Тохта меобрезаммый!

Голые руки его оказались костлявы, на пухлой груди выступила испарина.

– Горе тебе! – сучковатый палец сверлил воздух против Юрия. – И было ко мне слово Господне в девятом году, в месяце… в месяце… Не помню, не помню месяца!

Он всхлипнул. Никто не дышал. Иван с жалостью смотрел на Ольгу: глаза ее наливались ужасом. Святослав потряс воздетыми руками, ветхое рубище треснуло на плече.

– Так говорит Господь Бог – вы едите с кровью. И подмимаете глаза к идолам. И хотите владеть землею? Осквермяете жему другого… И хотите владеть землею?

Вой его стал нечеловечен, водянистые щеки тряслись.

Холопы тащили старика к двери, но кривой палец все обличал, голос не умолкал:

– Жив я! Одми падут от меча, а тех, что на поле, отдам зверям на съедемие! Зверям, зверям!

Ему хотели зажать рот, но он уперся в притолоку, задыхаясь, пророчил:

– И сделаю землю пустымею из пустымь, и гордое могущество ее перестамет!

Крики его удалялись, оборвались. Ольга сидела, закрыв лицо.

– Ну, Ольга, – сказал Иван. – Не надо, ну что ты.

Она отняла руки, взглянула прямо.

– Что вы с ним сделали? – спросила с отвращением.

Юрий моргнул, побарабанил пальцами по столу. Иван не ответил. Она встала, накинула покрывало, вышла быстро, гневно.

– Да-а… – Юрий налил себе. – Чего это она? Дура…

– Оставь ее. – Иван хотел отвлечь его от Ольги. – Проиграли мы это дело, теперь хоть другое выиграть: иди тотчас к Кадьяку бить челом о чести, надо опередить его донос, надо звать в гости хоть сына Тохты – Антяка.