Дмитрий шагал, упрямо угнув голову, подбивая носком ледышки по накатанной дороге. В рассеянном свете поблескивали жирно санные колеи, на старых березах в хрустальном кружеве вскаркивали вороны, кто-то на задах колол дрова – звонко-сухо лопались, разлетались поленья.

– Надень шапку, Александр, – сказал епископ своим обычным голосом.

Они шли к Спасским воротам. Впереди, над крутыми откосами, темнели срубы стен, в сером небе торчали под белыми карнизами тяжелые квадраты башен. Бревна перебрали не все – много осталось от прежних набегов, и эта пестрая копоть над белизною кручи грозно предупреждала о неприступности. «У нас в Твери кремля нет такого», – с завистью подумал Андрей. Он вспомнил рассказы об осадах Переяславля. «Это не от нас горело – от татар. Монголы все жгли – Суздаль, и Тверь, и Киев». Он чувствовал себя муравьем рядом с воротной башней, которую не так давно разбили тараны Оттокая и Алабуги. «Нет, давно – меня еще на свете не было, это… – он прикусил губу, высчитывая, – это пятнадцать, нет восемнадцать зим назад было…»

Нерукотворный Спас над воротами смотрел, как они идут. Стража прохаживалась по стене, заглядывала вниз сквозь стрельницы: ворота были открыты. А недалеко от моста сидели на корточках два обычных татарина в колпаках с наушниками. Поводья они заткнули за пояс, одному мохнатая лошаденка обнюхивала затылок.

Когда дети проходили мимо, он что-то быстро пролопотал другому, и Дмитрий покосился: татары с любопытством рассматривали-ошаривали его с головы до ног.

Через темноту воротного проема светились снеговые спокойные тучки, под низкой аркой деревянно отдавались шаги.

– А обедать скоро? – спросил Алексашка.

Когда они вошли в город, ворота заскрипели, сомкнулись с тяжелым лязганьем, и Дмитрий улыбнулся.

Советовали ехать южным берегом, потому что колею санную через Клещино озеро перемело, но тверичи не послушались.

Выехали – еще не рассвело, чтобы к ночи добраться до Нагорья, десяток верховых передом, остальные – в легких санях. Поезд замыкал отряд переяславских дружинников, которые по обычаю провожали гостей до границ княжества, до Волги.

Мело несильно из белой озерной пустыни, полозья кидало на застругах, ухали сани в сыпучий надув, и опять налегали, отфыркивались лошади. Алексашка сразу заснул, провалился в сено под овчинами, но Дмитрию не спалось. Переяславль канул за сизую мглу, впереди был только дом, а здесь ни то ни се – межвременье, путь, которому конца не видно. Он все шептал: «Скорее, скорее!» Но лошади точно стояли на месте, а потом и в самом деле встали.

Медленно светлело, стала видна отпотевшая курчавая шерсть на крупе, следы копыт, бляшки у Дедени на поясе. Летящий снег стал резче, крупинки не таяли на шубе. Тронулись, и тут сани обогнал татарин: мелькнули раскрылья войлочного треуха, стеганая горбатая спина. Но мало ли ездит везде татар?

Качало волнообразно, завораживало, в полуявь, люди стали ничтожны, а тучи, ели, сугробы – беспредельны, не было больше ни имен, ни вещей, ни Переяславля, ни Твери, а только хвоя, отягощенная снегопадом, снегири в инее, и опять пестрина елей, и щенячий визг, и – «бейте их, бейте!», а потом – рывок и бодрый бег по хорошей дороге через спелый еловый бор совсем наяву. Пахло сеном, кожей, смолой, ледяным крошевом.

В Усолье въехали к обеду. Здесь была переяславская сильная застава, и ратники с любопытством наблюдали, как Дмитрий вылезает из-под вороха овчин и попон. Ноги затекли, первые шаги не получались. Деденя поддержал его, но он сердито высвободился. Сзади кто-то громко приговаривал:

– Твоя моя сено давай, моя твоя хрен давай? – и засмеялся.

Дмитрий обернулся: мимо по улице шел татарин с беременем сена, и сзади мужик, простоволосый, в одной рубахе: видно, как выскочил из избы в чем есть, так и пошел. Мужик повторял монотонно, скучно:

– Сено-то княжеское, не мое, сено-то не мое, слышь-ка – не мое…

Татарин, улыбаясь, неторопливо шел к коновязям: он видел, что все русские, мимо которых они шли, от души потешаются над глупым мужиком. Дмитрий хотел крикнуть Дедене: «Отбери сено!» – но вместо этого спросил:

– Зачем здесь татары?

– Говорят, князь Иван у баскака просил людей нас проводить, от греха, значит…

Деденя стегнул плетью обледеневший валенок, подумал: «А сотник переяславский ничего не знает об этом. Почему?»

– Нет, это они сами напросились, – сказал кто-то. – Им в Кашин. Пусть едут – тоже люди, боятся, в многолюдстве-то веселей.

Дмитрий спохватился, что слишком долго смотрит на татарина.

– Скоро ли приедем? – спросил он.

– До Нагорья-то? Дай Бог к ночи. Иди, княжич, в избу, погрейся.

И опять они ехали трусцой по светло-серому дню, через кондовый, но уже сосновый бор, по полянам, мимо медно-голых стволов с припорошенными в вышине пучками хвои.

Только в синей мгле вечера мелькнули огоньки Нагорья, донесло собачий брех. В селе целой осталась одна богатая изба – остальные пожгли тверичи. Многие погорельцы выселились, иные и жили в землянках – не хотели отстраиваться. Целая изба принадлежала переяславскому тиуну.

Тяжелый, бровастый, он не скрывал своей неприязни, через силу отвечал. На столе дымилась миска с пареной репой, стояла крынка молока.

– Ничего нет боле, – говорил тиун. – Все выморочено тут дотла. – И тверичи догадывались, на что он намекает.

Спать легли вповалку на полу, Дмитрия и Алексашку положили на полати. Скоро вся изба храпела: даже эти стены лучше, чем ничего, в пути, в чистом поле, всегда и все ожидали опасности.

Дмитрий лежал в печной темноте, глазел на масляную плошку, слушал, как шуршат тараканы.

Изба плыла сквозь темную метель, как барка по Волге, покачивалась на лобастых тучах, то падала вместе с сердцем в омуты, то послушно парила выше лесов и озер, и люди следили, как в межзвездной мгле огненно светятся ее пазы и окна: там кто-то жил, плыл; там я, Дмитрий, я уплываю, куда хочу, домой, к бабушке… Становилось все теплее, свободнее, и наконец он весь погрузился в теплый родной запах бабушкиной опочивальни, в ее карие кроткие глаза, которые с терпеливой улыбкой смотрели, как он приближался. У нее, у бабушки Ксении, все улыбчивое: морщинки, седина, тихий голос. И всегда она все прощает, вот отчего так легко к ней приходить. И отец, и епископ, и слуги – все для нее любимые. «Внучок любимый», – повторяет Дмитрий во сне ее голосом. Пахнет травами и маслом конопляным в низкой опочивальне, догорает вечер на пяльцах, на невиданных лазоревых цветах, на алых петухах.

Все теплее от бабушкиных мягких ладоней, и он глотает, глотает это тепло, но его столько, что не помещается внутри, и оно течет радостно из-под век, и он просыпается. Изба все плывет, а он щупает влажную подушку и хочет обратно, к бабушке, но уже не может.

Под потолком колыхалась густая духота, еле мигала плошка на загнетке. Изба дышала в беспамятном сне, вся теперь насквозь льдисто-голубая. Он слез с печи в неземное свечение из окон, нащупал валенки, накинул шубку и, шагая через дышащие бугры, вышел.

Он стоял, мочился с крыльца и щурился от восторга: до кромки леса чистые поля искрились зеленовато, а выше, в молочном небе, тоже переливались голубые искры. В разорванных тучах стоял ослепительно-белый диск в радужных кольцах. Купол тишины накрывал всю землю, и эту деревню, и его. Купол еле слышно позванивал от счастья, красоты. Через улицу тень от сарая черным треугольником пересекала льдистый поток дороги.

Дмитрий стоял и смотрел теперь только в черный треугольник, потому что черное исподволь переходило в лиловое и багровое, напрягалось. Остановило дыхание: гудящий срыв, что-то хлесткое вскользь чмокнуло в притолоку, рука метнулась, схватила у шеи – длинное, круглое, затухающее в тончайшей дрожи. «Стрела?» И мысли-чувства шарахнулись, умещаясь в ничтожные вспышки:

«В меня – сейчас – вторая – беги – не успеть – поздно – вторая пусть – выстоять – враги – смотрите – стою – я?»