Теперь все сузилось в зрачках – выстоять второй удар, и уже не мимо, а в горло, насквозь, до дерева. Но второй стрелы не было, а из черно-багрового заскрипела бегом черно-синяя тень, за ней вторая, и стали демонами-всадниками, сорвались в карьер. Тогда Дмитрий чуть покачал древко в притолоке – не поддается, посмотрел: около шеи жестко торчала татарская стрела. Железное острие до втулки засадилось в дубовый косяк.

В избе завозились, кто-то спросил:

– Конные вроде? Чьи?

Дмитрий стал мелко, противно трястись, но пересилился и хрипло тонко крикнул:

– Деденя! – И еще, пересилив дрожь: – Бей их, держи!

А с околицы караульные, словно эхо:

– Стой! Держи!

Ступени загрохотали от сапог, бегом выводили лошадей, прыгал огонь по соломенному жгуту, по растерянным опухшим лицам. Деденя с обнаженным мечом, но в исподних портах тянул, не мог вытащить стрелу, рассердился, обломал, сплюнул:

– Заразы, я б их, ах, заразы! – И наконец понял: – Господи, Матерь Божия – ведь это они в него, в княжича!

Он хотел увести Дмитрия в избу, но Дмитрий уперся, звонко сказал в толпу на дворе:

– Догоните! Двое их, направо поскакали, догоните!

И Деденя, морщась от ярости и страха за него, заорал, расколол до леса всю лунную красоту:

– Седлай! Догоняй нехристей! Князь приказал, слышь-ка?

«Князь». Князем его еще никто не называл. Догнать татар, убить татарина мог приказать только князь. Он выстоял сегодня. Выстоял. Могло быть это, ОНО. Но он выстоял. Он стал новым, другим. Его не тошнит. Он действительно не боится.

И Дмитрий сам, неторопливо, спокойно пошел в избу. В избе все было перевернуто, на лавке сидел полупроснувшийся Борис Наровитый, нечесаный, рябой и испуганный.

– Пошлите кого, пошлите, – повторял Наровитый: в совете он был хорош, но в бою трусоват.

– Я послал, – сказал Дмитрий и сел рядом.

Теперь главным было, чтобы никто не заметил дрожи, и он поставил руку на локоть и стал смотреть на кончики пальцев: дрожи не было. Хотя внутри она сидела, но он так глубоко ее загнал, что никто не догадается.

– Острие выруби утром, – сказал он Дедене. – Я отцу покажу, как они меня хотели…

Деденя только качал головой, шлепал себя по коленям.

– И впрямь – надо вырубить, – согласился Наровитый. – Ну, теперь не заснешь. Сколько наших-то всего здесь?

Не спали, сидели по лавкам, клевали носами. Постепенно побелело за окошком; хозяйка затопила печь, громыхала корчагами; в углу за загородкой чмокал, отфыркивался теленок, которого девочка поила из рожка.

День полз незаметно, перевалил к обеду, а погоня не возвращалась. Разговаривали мало – у всех вертелось одно: кто подослал убийцу?

– Не догонят, – сказал Наровитый. – У них подставы верно заготовлены, да и кони резвее… Не пора ль перекусить?

– Везут! – крикнули со двора, и все повалили из избы.

Дмитрия пропустили вперед. Во двор шагом въезжали конники, мокрые лошади носили боками. На ископченный снег сбросили с седла какой-то куль. Дмитрий сперва не понял, потом разобрал поджатую ногу в стоптанном сапоге, поискал и не нашел головы: вместо нее – черный сгусток в заскорузлом войлочном вороте.

Подошел Томило Ботрин, толкнул тело ногой:

– Доездился, пес! А надо бы живьем.

Рыжий переяславский сотник не спеша слез с коня, отодрал сосульки с усов, степенно откашлялся:

– Этого пришлось – осатанел, как отбивался. Гаврилу порешил, ну ребята его и того…

– А второй?

– Второго везут – подранили.

Дмитрия кто-то стал робко ловить за рукав, он обернулся: Алексашка. Брат вышел, увидал безголовый куль и забоялся. Дмитрий сжал маленькую потную ладонь, повел Алексашку в избу.

– Перехватили аж за Кубрей, – рассказывал сотник. – У этого еще у околицы коня подшибли, захромал. В стогу прятались, в березнике, хотели со следу сбить – свернули перед Андрияновым, но, слава Богу, пороша выдала.

Сотник старался изо всех сил, и все понимали, что он хочет отвести подозрение от князя Ивана Даниловича, от переяславцев. Но на них никто и не думал: «Юрий Московский, больше некому».

На дровнях привезли второго татарина – раненого и злого. Не развязывая рук, заперли в амбаре, поставили стражу.

Розыск решили вести здесь же, не откладывая. «В Тверь везти – еще околеет по дороге», – сказал Томило Ботрин. И переяславцы настаивали, чтобы розыск вели при них, а отказать было неудобно, да и небезопасно.

Очистили от кадушек и хомутов заднюю летнюю избу, поставили стол для писца-монашка, сели вдоль холодных стен на лавки.

– Введите нехристя, – приказал Норовитый.

Татарина втащили, бросили на пол. С обескровленного, как блин, лица тускло злобился раскосый взгляд, отвисшая губа обнажала плохие зубы.

– Кто ты есть? – спросил Норовитый.

Татарин молчал.

– Зачем Дмитрия, сына великого князя всея Руси, стрелой бил? Отвечай! Или не разумеешь по-русски?

– Разумеет! – усмехнулся рыжий сотник. – Как брали, крыл матом – все понятно.

– Отвечай! – повторил Норовитый. – Зачем бил в княжича? Скажешь – отпущу к хану, нет – волкам бросим на морозе. Понял?

Татарин понял, передернул плечами, стараясь выпростать руки из сыромятных ремней.

– Не я бил. Демучин бил. Сними путы, урусут, хану скажу, я ханский нукер, тебя хан повесит, жену возьмет, двор, сними!

– Ах ты!.. – Томило раскатисто ругнулся, хотел встать, но Норовитый его удержал, прислушался: за дверью кто-то спорил басом со стражей, загремели чем-то, и в избу ввалился Деденя.

– Чего тебе здесь? – недовольно спросил Норовитый.

– Князю Дмитрию Михайловичу – честь и место! – не отвечая, провозгласил Деденя и посторонился.

Дмитрий, тоненький, бледный, встал на пороге, поискал глазами свободное место, шагнул, отодвинул рукой Томилу и сел.

Бояре переглянулись.

– Тебе, княжич, отдохнуть лучше, – кашлянув, заговорил Норовитый, – а то розыск – дело грязное, не для твоих очей…

– Иди, Дмитрий, мы и без тебя, – начал было Томило, но мальчик так посмотрел на него, что он смутился.

– Почему без князя о князе розыск ведете? – по-взрослому бесстрастно спросил Дмитрий, и ноздри его задрожали. – Я отцу в Твери все расскажу! – Щеки зарозовели пятнами, зрачки расширились. – Это он в меня стрелял?

Татарин без страха с наивным любопытством разглядывал его, облизывая разбитые губы. Из стеганого халата торчали худые ключицы. Потом любопытство сменилось равнодушием: татарин прислушивался к чему-то внутри себя, бледно-желтая кожа на щеках стала дряхлеть, сереть, как ветошь.

– Кто тебя подослал? – зарычал Томило. – Говори – убью тот час!

– Погоди, Томило, – шепнул Норовитый, – погоди, князь сам…

Дмитрий подошел к раненому, нагнулся, понял-ошутил, что через миг произойдет в этом худом немытом теле, и, торопясь, задыхаясь, спросил проникновенно:

– Зачем? Что я тебе сделал? Скажи, что?

Тусклые щели глаз отвлеклись от себя, удивились, короткий язык слизнул пот под носом.

– Не моя стреляй, князь, Демучин стреляй, плохо стреляй, мимо… – Татарин уронил голову, стал заваливаться. Его поддержали.

– Но за что?! – с дрожью крикнул мальчик.

Татарин скрипнул зубами, улыбнулся, шея его отвердела.

– Твой глаз дурной, – прошептал он серьезно в напряженное детское лицо. – Людям шибко худо делай – Арудай животом болеть стал, стрелять велел… Ой-ай!

У него закатились белки, каплями враз оросился серый лоб.

– Все говори, сволочь! – не выдержал Томило, и с трудом вернулись на место зрачки, беспросветно черные от ненависти.

– Вам, урусутам, джихангир хребет ломать будет! Всем, всем, всем! О, ла иль алла, – просипел татарин, обмяк, дернулся раз, два. Его осторожно выпустили, затылок деревянно стукнулся о половицу.

Дмитрий стоял над маленьким скуластым лицом, смотрел пристально в тусклые щели под надбровьями.

Только что это был татарин, потом – на миг – человек, а теперь просто скорченный куль – сверток немытого тела в стеганом дешевом халате. И от этого в нетопленой избе поднималась промозглая мгла, в которой беспомощно блуждали не нужные теперь мысли.