Кроме того, Змей просто загонял экипаж, направляя на верхнюю вахту  не только тех, кому это обычно положено, но также парней из технического дивизиона, включая нас, радистов, и иногда даже кока. Он меняет расписание вахт, как ему в голову взбредёт, в зависимости от погоды и ситуации вообще, и даже сам стоит верхнюю вахту. Вообще-то, с точки зрения устава и всех неписаных морских законов, дёргать подвахтенных есть вопиющее безобразие (и уж тем более кока!), но зато люди перестали спускаться вниз с воспалёнными глазами. Я тоже торчал на мостике с биноклем, не отрывая взгляд от назначенного мне сектора горизонта. Не трогали только акустика Йозефа – он всё время был на своём посту. Таков оказался корветтен-капитан Пауль фон Рёйдлих. Сколько ему лет? На вид совершенно непонятно. Фогелю я бы дал тридцать три или тридцать пять, а этот... никак не угадаешь. Щёки и лоб в морщинах, но в серых глазах — озорной мальчишеский задор, какой-то бесовский огонёк. Жуткий прищур и открытая улыбка (а зубы у него кривые). Постоянно в белой фуражке, даже под водой, и никогда не снимает с шеи Рыцарский крест, хотя одет в ковбойку и подтяжки. Других крестов не носит, а ведь они, несомненно, должны у него быть. Себе на уме, но при этом прям, как черенок от лопаты. Ко всем, кроме первого помощника, обращается по имени и на «вы», а к Фогелю почему-то только по фамилии. Кто-то (уже после меня) в первый же день по инерции сказал ему «герр капитан» вместо «герр корветтен-капитан», а он не обиделся, принял доклад, да так дальше и поехало. Шутки у него — не поймёшь: то добрые и весёлые, то мрачнее некуда, то образец интеллигентности, то несусветная похабщина, но весь экипаж с готовностью ржёт. Решения принимает за считанные секунды, и какие решения! Сорвиголова, desperado – я бы так сказал – но у этого сорвиголовы, кроме прочего, опыт и точный расчёт. Это стало ясно после первого же погружения. Словом, флибустьер какой-то. Вообще-то, таких на флоте уважают — точнее, в таких капитанов экипажи просто влюбляются. Однако посмотрим, как оно будет дальше.

Что же до Фогеля, то он всё время ходит в толстом зелёном свитере и обычной матросской пилотке. И почти всё время молчит, только краткие команды, и всё. У него застаревший шрам на левой щеке и орлиный нос, как у индейца.

Странная радиограмма, написанная капитаном, лежит у меня в сейфе с шифровальными блокнотами. Она гласит: «Кноке BdU АL 7183 атакованы глубинными бомбами повреждён корпус всплыли противника не наблюдаем тонем U925». Остаётся только зашифровать её, добавить подписной номер и отправить в эфир, когда прикажет Змей — в обычном режиме и в сверхбыстром. Кроме того, он приказал не передавать повторно те радиограммы, на которые не получено квитанций из штаба. Просто молчим до очередного сеанса связи, и всё. Я ничего не понимаю, а Герхард только пожимает плечами.

Мы постоянно слушаем вражеское радио. Это не только не запрещено, но даже предписано. Янки трезвонят о том, что все базы подводных лодок во Франции блокированы с моря и с суши, вот-вот падут. Понятное дело, после этого настроение в отсеках упало, экипаж приумолк, шуточки стихли. Нет-нет, не может быть, это просто пропаганда, чтобы понизить наш боевой дух! Ведь наш штаб ничего подобного нам не говорит! А даже если и блокированы — разве мы не прорвёмся? Вот когда выполним задание, тогда и будем думать. Змей непременно найдёт выход из любого положения.

А пока что мы «идём курсом вест к Исландии, квадрат AE 6976».

Сегодня именинник Йозеф Вист, наш музыкант-акустик. Снова будет маленький скрипичный концерт с большой коробкой анекдотов.

Яхта стояла, покачиваясь на бирюзовых волнах (а ветер к тому времени упал баллов до трёх) и хода не имела. Это была «Beneteau», отличная французская мыльница-люкс, стоящая кучу денег. Что-то нехорошо трепыхнулось у меня в груди, но в первый момент я не понял, почему именно. Я крикнул Мэгги; она вышла наверх, уже выспавшаяся. В руке она держала расчёску — у неё были восхитительные тёмно-русые волосы почти до пояса.

И она сказала вполголоса:

— Смотри на паруса.

Действительно, с яхтой было не всё в порядке. Грот был спущен, но не просто спущен – он вывалился из лик-паза мачты и съехал с гика, накрыв собой рубку; незакреплённый фал болтался. Стаксель хлопал туда-сюда — яхту слегка дрейфовало. Это был шлюп (а они только шлюпы и делают); на корме наши глаза прочли его имя: «Пеламида». Чуть ближе мы поняли, почему грот свалился с гика на рубку — «лентяйки» левого борта были порваны, и ничем не поддерживаемый парус упал вбок. На палубе не было ни души. Мэг спустила стаксель, и под одним гротом мы аккуратно подошли лагом к неизвестной яхте с голым флагштоком. Кроме того, яхта ещё и сидела в воде чересчур уж глубоко. Мэг взволнованно тронула меня за руку:

— Кровь... — прошептала она, указав пальцем в сторону кокпита.

Вместо ответа я показал ей взглядом на шесть пулевых пробоин в левом борту. Кокпит и палуба возле него и впрямь были вымазаны кровью, словно там тащили за ноги тушу только что зарезанной свиньи. Стоя рядом с Мэг, я почувствовал, как она вздрогнула, сказав это слово — «кровь». Известно, что женщины больше боятся крови и ножа; на мужчин куда большее впечатление оказывает огнестрельное оружие. Поэтому я глядел на пробоины, как зачарованный, силясь понять, что же здесь могло произойти. Мэг пришла в себя раньше и полезла в форпик за кранцами.

— Возьми штурвал, — приказал я, когда мы вывалили кранцы по правому борту. — А я пойду и посмотрю.

Прежде всего, я быстро спустился в каюту за револьвером, который Мэгги отняла в Гонконге у незадачливого грабителя. Это было год назад, и с тех пор из него было сделано всего лишь два выстрела, когда Мэг опробовала свою добычу, бабахнув по унесённому с какого-то пляжа резиновому мячику. Тогда она утопила его со второго раза — не помню, говорил я вам, что она была ещё и отменным стрелком? Винтовка тоже была её — вполне легальная и с оптическим прицелом.

Прыгнув на палубу «Пеламиды», я тут же велел Мэг отойти на четверть кабельтова — мало ли что. Однако всё было тихо, и из открытого люка не доносилось ни звука. Взведя курок «кобры», я стоял на чуть согнутых ногах, выжидая долгую паузу. Потом приподнял парус, направив туда ствол, но под ним никого не было. Тогда я прошёл по левому борту на нос, где также ничего особенного не увидел, и по правому до кокпита, запачканного кровью. Пора было лезть внутрь, но я всё ещё не решался — как бы чувствовал, что там кто-то есть, и беспокоился, сумею ли я быстро и правильно среагировать, если произойдёт что-нибудь неожиданное. Мэг на «Отчаянном» стояла неподалеку, удерживая корвет в левентике. Наконец, я решился,вздохнул поглубже и нырнул в сдвинутый люк. И сразу же увидел живое существо.

Это был обыкновенный чёрно-серый спаниель с обвислыми ушами и куцым хвостиком. Он сидел на овальном обеденном столе красного дерева. Он не кинулся ко мне с лаем, не заскулил — вообще не пошевелился, если не считать того, что смотрел прямо на меня широко открытыми карими глазами. В этих глазах я прочитал безумную, просто непередаваемую тоску. С опаской (а вдруг цапнет?) я подвинулся к собаке, но перед этим внимательно оглядел ту часть салона, которая была доступна взору, помогая глазам револьверным стволом.

Салон был полон воды — наверно, на фут выше уровня пайол. «Пеламида», несомненно, имела течь, и никто не мог поручиться, что она не потонет в самое ближайшее время. Однако я решил, что минут пять или десять у меня ещё железно есть.

На спаниеле был коричневый кожаный ошейник с никелированной бирочкой. На бирочке я прочитал: «Данни». Тут я заметил, что собаку бьёт сильная дрожь. Спаниель смотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде было что-то умоляющее.

— Как жаль, что ты не можешь говорить, Данни, — сказал я.

Пёс едва заметно шевельнул хвостом. Уши его тоже слегка дёрнулись, но не более того.