Ганс вынул из кармана белоснежный носовой платок с вышивкой и тщательно промокнул виски.
— Как вам наша форма? — неожиданно спросил он.
Я замялся: сказать правду — ещё обидишь.
— Непривычно, да? Просто в длинных штанах совсем невозможно, — пояснил Ганс. — Жара ведь. Мы с комендантом сами придумали. Гетры рядовым эсэсманнам — только по особым торжествам.
Этот Ганс, наверно, лет на пять старше меня. Чувствуется, что ему здесь невыносимо скучно — в этом банановом и кокосовом раю. В отличие от меня.
Мы повернули направо и пошли чуть в гору. На обочине стоял чёрный легковой «хорьх» без номерного знака. Ганс показал на него пальцем и сказал:
— Бензина нет. У нас вообще с топливом тяжко. Почти ничего не осталось. Электростанция вот-вот встанет, но доктор обещал, что привезут топливо для «шатра», и во всём бункере электричество появится, — и тут Ганс прикусил язык, словно сболтнул лишнее. Он замолчал, сопя в такт шагам, а я не стал переспрашивать. У меня и так всё перепуталось в голове, плюс ещё эта жара…
В одном месте вправо от дороги отходило ответвление к пригорку под скалой удивительного чёрного цвета, где виднелись разукрашенные в маскировочный цвет, но всё равно хорошо заметные двери. На дверях был нарисован имперский орёл. Я подумал, что это и есть бункер, но мы прошли мимо и повернули налево, всё так же идя по бетонной дороге. Я совсем устал, ноги еле слушались.
Наконец, мы вышли к бетонированной площадке, устроенной на склоне большого холма, по-видимому, того самого, на который запрещается лазить. Дорога на площадке не заканчивалась, а уходила дальше вокруг холма со стороны, ближней к морю. На площадке приткнулись два крытых грузовика. Прямо в холме были устроены две двери — большая и обычная. Двери были стальные, покрашенные во всё те же маскировочные пятна и с нарисованными орлами. Ганс нажал комбинацию кнопок, и малая дверь лязгнула замком. Он начал вращать приделанный снаружи стальной штурвал, массивная створка открылась вовнутрь, и мы вошли в пахнущий сыростью коридор-потерну, освещённую редкими тусклыми лампочками. Интересно, что за всё время я не заметил ни одной предупреждающей либо запрещающей надписи, которые у нас так любят. Потерна закончилась серой стальной морской дверью, за которой оказались ещё три обычных деревянных. Мы вошли в крайнюю слева и оказались в довольно просторной радиорубке. Ганс включил свет.
— Вот, — сказал он и указал на новенький длинноволновый «телефункен».
Кроме радиостанции, в помещении находились двухъярусная койка, книжный шкаф, сейф, стол. В стене была ещё одна дверь — как сказал Ганс, в спальное помещение радистов. Я отметил про себя кавардак, за который мне, например, вмиг открутили бы голову. Впрочем, я прибыл сюда не порядок наводить...
Едва я вскрыл рацию, мне тут же стало ясно, что заработает она только в том случае, если ей заменить всё нутро. Она была просто-напросто сожжена. Мне очень захотелось взглянуть на того доморощенного радиста-недоучку. Возможно, она ещё могла бы работать на приём, если посидеть над ней с паяльником, но как передатчик она не представляла собой ничего.
Выгорели выходные каскады и блок питания, а запасные детали, которые есть у меня на лодке, к этой модели не подходят — совсем другая система. Мне оставалось только развести руками.
— Понятно, — процедил Ганс. — Пошли обратно.
На обратном пути нам встретилась та же самая группа «работяг» под охраной эсэсманнов. На телеге громоздился наш груз — серые цилиндры и ящики. Странно, подумал я, они же почти ничего не весят, особенно цилиндры. Зачем же телега?
Наш экипаж давно уже плескался в удивительно чистой воде залива. Тут и там на песке валялась грязная одежда, майки, ботинки, пилотки… Я со всех ног кинулся к берегу, раздеваясь на ходу. Кто оценит это блаженство? Только тот, кто месяц просидит немытым в чреве подводной лодки под британскими бомбами. Наплескавшись вдоволь, моряки на четвереньках выползали из воды, ложились под лучи солнца и тут же засыпали. Оказавшийся одним из них, первый помощник Фогель громко предупредил всех, чтоб не валялись на солнце больше получаса — иначе вся кожа слезет лохмотьями, и в экипаже не будет ни одного человека, способного надеть робу. Чуть поодаль устроили стирку, зная, что при умелом использовании морская вода стирает не хуже маминого мыла.
— Ну, что там? — спросил меня Фогель, имея в виду местную радиостанцию.
— Бесполезно, герр капитан-лейтенант, — ответил я. — Я ничего не смогу сделать.
Он кивнул и велел доложить капитану. Змей сидел у себя в «каюте» и что-то писал. Было очевидно, что он хочет в первую очередь закончить все формальности, и лишь потом отдаться блаженству. Я набрался наглости и обратился к нему как был — в одних трусах.
— Ну что ж, — сказал Змей, выслушав меня и не обращая внимания на мой вид. — Комендант будет весьма опечален. А что этот унтерштурмфюрер? Пойдёмте-ка на палубу, перекурим, и там расскажете.
Наверху я подробно доложил капитану обо всём, что увидел, включая «работяг».
— Я, как и вы, присягал фюреру и Германии, но… — медленно проговорил Змей после паузы. — Вы когда-нибудь слышали названия Заксенхаузен, Треблинка, Майданек? Или Бухенвальд?
Я признался, что не слышал. Капитан вздохнул.
— Я благодарен Богу за то, что попал во флот, а не в СС. После того, что я увидел в местах, о которых упомянул… мягко скажем, мне неприятно здороваться за руку с эсэсманнами. Вы даже не представляете, чем набит матрас, на котором вы спите. Или вот, например, у них здесь было сто с лишним заключённых-женщин, целая рота – сами понимаете зачем. Знаете, что они с ними сделали? У меня бы, например, просто фантазии не хватило.
Он глянул мне в глаза. Я выдержал взгляд — а что особенного? Капитан махнул рукой, помолчал и продолжил:
— Впрочем, чего ещё ждать от человека, у которого в послужном списке есть запись «SS-Totenkopfverbaende»? К счастью, вам это ни о чём не говорит… А мы с Фогелем подводники, и мы всегда вместе. Не спрашивайте пока ничего. Вы, я вижу, уже выкупались? Позвольте-ка, тоже пойду, окунусь… Смою с себя всё это. А наша «Рыбка» — молодец… — Капитан вздохнул, снял с головы белую фуражку и спрыгнул на пирс. — Да, кстати… сегодня можете ничего не отправлять про «погоду».
Он медленно побрёл на пляж, на ходу снимая куртку и майку. Я ещё не видел его таким — вдруг постаревшим и страшно усталым. А ещё: чего это он вдруг откровенничает с простым моряком, пусть даже и старшим радистом? Странно. Я слышал, что у каждого капитана лодки свой бзик, но у Пауля фон Рёйдлиха ещё ни одного бзика не замечал. Кроме сегодняшнего… да и то непонятно, в чём тут дело, и бзик ли это вообще.
Вечером действительно устроили банкет. Не было никаких столов, и тем более — официантов. Наши коки Хоффманн и Риддер (ему уже сняли бинты) наготовили нехитрой закуски, особенно надеясь порадовать островитян баварской и гамбургской колбасой (конечно, не той, что была у нас с Норвегии, а той, которую мы получили от U-474); накрыли прямо на песке. Точнее — на дюне, отгораживающей пляж косы от густых зарослей джунглей. Фогель выставил тридцать бутылок вина, да эсэсовцы прикатили на тачке солидную жестяную ёмкость, полную, как оказалось, настоящего шнапса. Фрукты тоже были в изобилии — я даже не знаю, как они называются, но очень вкусные и сочные. А главное – свежий хлеб, который пекут на базе. Я уже успел забыть, что такое нормальный хлеб — мы вот уже третью неделю счищали плесень с гниющих буханок и кое-как ели то, что оставалось внутри. По-нашему это называется «скушать белого кролика».
Хозяев острова было человек тридцать пять или сорок, включая коменданта фон Дитца, Ганса и доктора Райнеке. Эсэсовцы были при регалиях (офицеры даже с кортиками) и все в гетрах. Сразу бросилось в глаза, что они поглядывают на нас с высокомерием. Ну да, конечно — мы кто в чём, небритые, заросшие… Я тогда ещё подумал, что нам, наверно, будет тут жарковато. Тропическую форму мы не получали, потому что шли не в тропики, а в Северное море. Я её вообще ни разу в жизни не видел. И заранее позавидовал обитателям острова, несмотря на их комичный вид.
