Эмхир разглядывал процессию, медленно продвигавшуюся к центральной площади, реку людей, заполнявшую улицы, по которым процессия уже прошла, и думал о том, что все эти люди, что простые горожане, что удостоившиеся чести предлагать ин-Наару осиянные дыханием Вириде дары, для самого шаха - не более чем пыль под ногами, которая поднимается в воздух, попадает в глаза, оседает на одежде и только тогда и только тем привлекает к себе внимание. Место ее - вне роскоши дворцовых стен, - на камнях улиц и в ветре пустыни, на просторе, которым эта пыль порождена и где ей должно навеки остаться.

Среди девушек, окружавших шахский паланкин, Эмхир заметил Разду. Он не был удивлен тем, что служительницы Амры и Вириде обратили на нее внимание: такую красоту было трудно утаить. Высоко, на вытянутых смуглых руках Разда держала большое блюдо, на котором лежали фрукты. Шах выглянул из паланкина и, не сводя с Разды глаз, взял с ее блюда красное яблоко.

  Сванлауг едва заметно коснулась плеча Эмхира своим; она уловила перемену его чувств: Эмхир читал это в мыслях нойрин.

Тем временем, телохранители шаха смешались с Вестниками, которые оттеснили толпу, напиравшую на конец процессии. Паланкин опустили, и шах ступил на землю. Жрецы Девяти Матерей вышли приветствовать его.

Правящая Четверка спустилась на площадь, и шахская свита, увидев Гарванов, замерла в поклоне. Легкий ветер сметал пыль со стен и крыш и с неслышным звоном сыпал мелкие песчинки на головы людей, на их богатые одежды. Гицур и Орив ин-Наар обменялись приветствиями.

Шах был человек средних лет, невысокого роста, с тонкими, заостренными чертами лица; его золотистая кожа казалась выцветшей и высохшей. Держался он гордо, но во всей его фигуре чувствовалась скрываемая слабость. Говорили, что шах последние несколько лет был не здоров, и никто из лекарей его царства не мог ему помочь. Во многом именно поэтому шах согласился приехать в Гафастан: он хотел попросить у Девяти Матерей выздоровления, а гафастанский храм был построен прежде всех прочих, и в Западном Царстве верили, что новому человеку в новом храме Матери Пустыни всегда даруют то, о чем он просит.

По обычаю, существовавшему еще до айдутов, Орив ин-Наар в сопровождении Правящей Четверки направился в Храм, почтить Матерей Пустыни. Просторный зал Обители окутан был дымом курений, статуя Тид над алтарем казалась почти живой, и внимательно смотрела на вошедших глубокими темно-синими глазами.

После Орив ин-Наар, его люди и Гарваны проследовали в Длинный дворец, где шаху предстояло находиться пока он оставался в Гафастане. Других мест в городе для таких высоких гостей не было: Вороны жили закрытой общиной и в Этксе чужих, сколь бы знатны они ни были, не пускали. Потому для иноземной знати на деньги знати гафастанской был выстроен Длинный дворец. Назвали его так за то, что комнаты в нем располагались сплошной анфиладой. Шахские покои были дальше всех, и только рабам и женщинам отведены были боковые комнаты. Все пиршества и переговоры проходили обыкновенно в главном зале.

Старшие Гарваны за многие годы успели позабыть его роскошь: стены были украшены цветными барельефами, колонны оплетали узоры с речными мотивами, и стилизованные стебли напоминали ростки папируса. Барельефы изображали подвиги Дулаана, героя многих легенд усгибан, известного с незапамятных времен. Ни следа культуры, принесенный Гарванами - айдутская знать, еще остававшаяся в Гафастане, тоже приложила руку к оформлению дворца.

Гарваны не попирали обычаев гостеприимства. На деньги городской знати в Длинном Дворце был устроен пир, и на нем присутствовала вся правящая Четверка. Если бы шах прибыл в любой другой город Триады, то во дворце остался бы только правящий Гарван. В Гафастане же Эмхир и Сванлауг правили совместно, Гицур негласно признан был главным из Четверки, а Фьёрлейв не ушла, оттого, что не очень любила Гафастан. Она все время переговаривалась с вазиром шаха, и он был явно заинтересован ее речами.

К удовольствию правящей Четверки, все еще слабый и нездоровый Орив ин-Наар, уставший после дороги, не смог долго пировать. Его клонило в сон, и, чтобы своим невниманием не нарушать приличий, шах покинул зал так рано, как только смог, удалившись в отведенные ему покои. Без шаха пир не имел смысла. Шахская знать, захмелевшая от сладких эрмегернских вин, медлила, и даже не заметила, как Длинный Дворец покинула правящая Четверка.

Эмхир и Сванлауг отправились в Этксе, Гицур, поразмыслив, сказал, что хочет прогуляться по городу, а Фьёрлейв, заявив, что пойдет к реке, вернулась в Длинный дворец. Охранники шаха мешались с местными Гарванами, следившими за порядком, но мимо них Фьёрлейв прошла незамеченной. У дверей ее ждал шахский вазир, и вместе с ним нойрин отправилась в его покои. Она знала его давно: они встретились еще в Западном Царстве, когда Фьёрлейв приезжала туда с посольством от Триады. В то время вазир был еще не знатным, никому не известным семнадцатилетним юнцом, но уже тогда он был очень хорош собой, и Фьёрлейв не смогла не обратить на него внимания. Ничего, кроме влечения плоти, она к нему не испытывала, что думал сам вазир - ее не интересовало. Минувшие годы (а прошло больше пятнадцати лет) еще не успели вытравить из вазира красоту, а для нойрин лишь это имело значение.

В покоях вазира не горели огни: только лунный свет белесыми полосами ложился на пол и на стены, выхватывая спокойный узор из клонившихся тростников и ярко раскрашенных щурок, да низкий столик, на котором стояло несколько позолоченных блюд и такой же кувшин.

Чтобы не потревожить шумом и стонами шаха, спавшего в соседних покоях, приходилось делать все тихо. Из одежд Фьёрлейв выскользнул нож и упал на пол.

- Все время при оружии? - усмехнулся вазир шепотом, не выпуская Фьёрлейв из объятий.

- Надеюсь, оно нам не понадобится, - хищно улыбнулась нойрин.

Она понимала, что ей надо уйти прежде чем рассветет, поскольку если шах каким-то образом узнает о том, что его вазир провел ночь с правящей нойрин, к тому же в соседних покоях, авторитет Фьёрлейв и всей Четверки будет подорван. Если даже о том не станет известно за пределами Длинного дворца, едва ли шах сможет серьезно относиться к Фьёрлейв и едва ли оставит вазира в числе своих приближенных.

Проснулась Фьёрлейв от пойманной мысли, хищной, острой, как узорный гафастанский клинок. Это была чужая мысль, но некто думал так ясно, так отчетливо, столь сильно исполнившись этой мысли, что она была громче всякого ночного шороха. Нойрин открыла глаза: вазир крепко спал. Медленно, осторожно и неслышно Фьёрлейв приподнялась на локте и оглядела комнату: неподвижно лежали полосы лунного света, так же надежно храня темноту, что оставалась между ними. Но она ясно слышала едва заметный шорох одежд и тихие, осторожные шаги. У самых дверей, что вели в покои шаха, в полосе света показалась темная фигура. Недолго думая, Фьёрлейв нащупала оброненный нож, беззвучно вытащила его из ножен и, отточенным за годы движением метнула в замешкавшегося у дверей человека.

Мгновение стояла тишина, и Фьёрлейв даже показалось, что она промахнулась. Но тут же до ее ушей донесся характерный хрип, и темная фигура тяжело повалилась на пол, зацепив низкий столик, откуда с медным звоном попадали блюда.

Напуганный шумом вазир вскочил, стараясь понять, что произошло. Фьёрлейв, ни слова ему не говоря, заклинанием зажгла несколько масляных ламп, и, как была, шагнула к сраженному чужаку. По темно-синим одеждам она поняла: Гарван. Плечо и край тагельмуста пропитались кровью, последние хрипы, как и судороги предсмертной агонии, постепенно затихали. Фьёрлейв подождала, пока Вафат заберет последние капли жизни у неизвестного Гарвана, и только тогда наклонилась к нему и сдернула край тагельмуста.

- Кадор? - удивленно воскликнула нойрин, увидев лицо Гарвана.

Вазир безумными глазами посмотрел на Фьёрлейв, затем перевел взгляд на убитого.

- Ты его знаешь? - выговорил вазир.

- Знаю, - бросила Фьёрлейв, сдвинув брови.