– А как у вас наказывают? – чуть нахмурился отец Сергий. – Вы поминали «наказание третьей степени». Что это такое?

– Вы умный человек. Не вам объяснять, что с детьми без наказаний нельзя – испортятся. За хорошее детей надо поощрять, за плохое – давать взбучку. Для их же пользы и в наущение другим. Наказание обязательно должно быть страшным. Потому что страх – отличный воспитатель. Жизнь, главный учитель, вообще страшная. И жестоко наказывает провинившихся. Если кара понятна и справедлива, люди всегда ее одобрят. У нас три степени наказания. За мелкие нарушения и шалости сажаем в карцер или сечем розгами. За средние – выгоняем из Школы. А третья степень, за тяжкие преступления, – публичная казнь. Поясню на частном примере. У нас в Школе пить вино запрещено. Сухой закон. Это заблуждение, что на Руси всегда пили и что русские без водки не могут. Иван Грозный, бес, в шестнадцатом веке учредил кабаки для пополнения казенных доходов и споил народ. Так вот, за пьянство у нас наказание первой степени – порют. За самогоноварение – вторая степень: гоним в шею. За торговлю спиртным – смерть. И еще голову на шест втыкаем, для неповадности… Что насупились? – усмехнулся Жовтогуб. – Европейская чувствительность в наших российских палестинах приживется еще не скоро. Говорю вам: зеленая правда сурова. Но спастись Россия может только ею.

– И как вы себе представляете с-спасение?

– А просто. Всё настоящее вообще простое. Зеленой России надо объединиться, пока красная Россия воюет с белой Россией. Союз крестьянских республик – вот что нам нужно. Промышленный Север пускай себе живет как хочет. Урал с Сибирью нам тоже не надобны. Инородные окраины тем более. Заживем нашим черноземным земледельческим краем. Всю Россию и всю Европу хлебом накормим – не бесплатно, конечно. Что нам понадобится – выменяем или купим. Выучим наших детей наукам, построим новое здоровое общество, на братстве и справедливости. У нас уже и вождь есть, Нестор Иванович Махно, народный герой. У него двадцать пять тысяч войска. Надо только, чтобы Нестор Иванович от своей анархистской мути отошел, поверил в «зеленую правду». Тогда мы с батькой сговоримся, и прочие все к нам подтянутся… Так скажете вы, куда и зачем на самом деле направляетесь? – вдруг спросил директор. – Вы ведь даже имени своего еще не назвали.

– …Скажу, – не сразу ответил отец Сергий. – И представлюсь. Но не сейчас, попозже. Сначала хочу присмотреться к вашему зеленому раю.

– Это правильно. Я и сам такой, поспешать не люблю, – кивнул Жовтогуб. – Что ж, погуляйте, поглядите.

– А что это у вас все мужики б-бритые? – спросил отец Сергий. – Даже Петру Великому такое не удалось.

– Не все. Кто показал себя зрелым – командиры, мастера и прочие уважаемые люди – могут завести усы. А самые почтенные, члены Учительского Совета, носят бороды. – Никодим Львович с улыбкой дернул себя за бороденку. – Это как в жизни. Когда человек взрослеет – сначала волос прорастает на верхней губе, а потом уж по всей физиономии.

– Так у вас, верно, и п-парикмахерская есть? – опять спросил про чепуху отец Сергий.

– Целых три. Желаете побриться?

– И подстричься. Надоело ходить дикобразом.

– Тогда вот вам денег. Мы печатаем собственные.

Жовтогуб протянул несколько зеленых бумажек, отец Сергий их с любопытством взял. Поднялся.

– Когда насмотритесь – приходите. Буду ждать. А ты, красавица, оставайся жить, – сказал директор Моне, когда она тоже вскочила со стула. – У нас молодых женщин не хватает, зато женихов много, молодец к молодцу.

– Спасибо, – вежливо поблагодарила она. – Я, если можно, тоже похожу, посмотрю. Вдруг кто понравится.

И – скорее за отцом Сергием, чтоб не отстать.

На площади отец Сергий отдал ей часть денег.

– Поешьте что-нибудь, а я пойду приведу себя в порядок. Встретимся здесь же через час.

– В какой еще порядок?! – зашипела Мона. – Как вы можете?! Наши товарищи в этой их «инспекторской», в застенке, где их допрашивают, а потом, наверное, убьют! Их нужно спасать!

– Они мне не товарищи. Оба мне не нравятся. И не беспокойтесь, ничего с ними не случится. Всё устроится, – равнодушно заявил бессердечный старец. – Ну, вы как хотите, а я пойду посмотрю, насколько зеленая п-практика соответствует теории.

Развернулся и пошел, оставив ее в одиночестве.

– Старый циник! – крикнула Мона ему вслед.

Есть ей совсем не хотелось. Во-первых, от нервов. Во-вторых, не так давно ужинала.

Но снеди она все-таки купила – для передачи арестантам: вареной картошки и колбасы. Заодно спросила у торговки, где «инспекторская».

– Ты, милая, иди мимо церквы на закат, за околицей увидишь Страшиловку, а от нее вертай по́солонь.

Что такое «страшиловка» и «по́солонь», Мона не знала, но сказала себе: ничего, разберемся.

Настроение у нее было решительное. Конечно, она здорово перетрусила, когда наткнулась в кустах на людей с винтовками, и потом оробела тихого жуткого «директора», но это потому, что расслабилась от мужской компании. Разбавилась. Когда жизнь срывается в бешеный галоп, нужно сидеть в седле одной и крепко держать поводья – самой. И у Моны это всегда отлично получалось.

Дойдя до околицы, она схватила за рукав пробегавшего мимо пацанчика.

– Малой, где тут Страшиловка?

– Да вона, – махнул он в сторону пустыря, над которым густо кружили во́роны, и понесся дальше по своим мальчишеским делам.

Мона свернула с дороги, заслоняясь рукой от малиновых лучей заходящего солнца. На гладкой, вытоптанной площадке торчало десятка два жердей, на каждой по горшку.

Вороний грай становился всё оглушительней. «Посолонь, отсюда посолонь», – пробормотала Мона. Дошла до пустыря, посмотрела вокруг – и завопила.

На всех шестах торчали не горшки – отрубленные головы. Огромные черные птицы лениво долбили по ним клювами.

Пошатнувшись, Мона ухватилась за жердь. Наверху что-то щелкнуло – это стукнулись зубы у закачавшегося черепа.

Поглядев вверх, Мона уже не могла отвести парализованного взгляда.

Одни головы облезли до кости, другие были совсем свежие. Под каждой – большая дощечка с надписью.

«Я торговал самогоном». «Я насильник». «Я белый шпион». «Я красный агитатор». «Я вытравила дитё».

Последняя голова была особенно страшна: исклеванный череп со свисающей пышной косой.

Взвизгнув, Мона кинулась прочь и остановилась, только когда сбилось дыхание.

«Страх – отличный воспитатель», вспомнила она слова директора.

Стало быть, живет себе большое село. Работает, торгует, веселится, бабы готовят еду, играют детишки, а рядом, за околицей – Страшиловка. Конечно, в такой школе будет порядок! Не забалуешь…

Моне захотелось бежать из этого зеленого рая как можно дальше, куда угодно, пусть там лучше стреляют и голодают. Она, все еще не придя в себя, даже повернула в открытое поле, но остановилась – увидела невдалеке белую хату с зарешеченными окошками.

А еще увидела Канторовича. Руки у него были связаны спереди, и конвоир тянул за веревку. Второй, с примкнутым штыком, шел сзади.

Бросилась навстречу.

Штабс-капитан заметил ее, качнул головой: не подходите. Лицо у него было в крови, над бровью синий кровоподтек.

И страх куда-то исчез. Мона была в седле бешено несущегося коня, поводья держала крепко.

Узелок с едой она отшвырнула. Визгливо, по-бабьи закричала:

– Гад! Беляк!

Кинулась на Канторовича.

– Зенки твои поганые выскребу!

Передний конвоир схватил ее за плечи.

– Ты чего, тетка?

– Он офицер, по харе вижу! Офицера мужа мово убили!

– Утихни. Ему так на так каюк. Он Акимычу на допросе скулу своротил. Мы его в овраг ведем.

Мона вырвалась, налетела на приговоренного, стала его колотить, трясти.

– Гад! Гад!

Ее оттащили.

– Сказано тебе: он свое получит. А тебе другого мужа сыщут. Давай за меня, я мужик горячий, – оскалился конвоир.