И пробурчал:

– Извините. Не так-то просто потом вернуть его обратно… Что еще нужно знать? Сзади запасная канистра. Но она понадобится, только если будете пользоваться обогревателем. На ровном ходу бензин расходуется очень мало. Вопросы?

Вопросов у меня не возникло. Управление было элементарным.

Скукин отпустил поручика, а меня осенил крестным знамением:

– Езжайте с Богом!

– Вы разве верующий? – спросил я. Субъекты этого сорта обычно к мистике не склонны.

– Нет, но в данном случае без Божьей помощи мне не обойтись, – убежденно и даже с дрожанием голоса ответил он.

Ах да, я забыл, что среди скукиных все-таки встречаются и искренне верующие – в то, что Бог существует персонально для них.

Что ж, подумал я, скоро твой бог тебе очень понадобится.

Сделав вид, что не замечаю протянутой руки, я сел на водительское место и включил мотор, заведшийся с полуоборота.

Дрезина быстро набрала скорость, она летела, словно спортивная яхта под хорошим океанским ветром – гладко и легко. Мимо проносились пристанционные постройки, потом потянулись городские предместья.

Я размышлял о маршруте.

Доехать до Лозовой, потом повернуть на Екатеринослав, до которого, я, конечно, не доберусь – он уже у махновцев. Они меня остановят раньше. Вероятно, это произойдет часа через три. Вот самый рискованный – пожалуй, единственный рискованный момент: могут не остановить, а просто изрешетить с тачанки пулеметным огнем. Тогда придется соскакивать на ходу, но это пустяки.

Как только я предъявлю пропуск, подписанный Ароном Волей, все опасности закончатся, и слава богу. Я совершенно не стремлюсь к приключениям. Лучший возраст жизни я хочу провести с женой и дочерью. Или, ладно, с сыном, хотя мужчинам фандоринского рода очень не везет с отцами. Прадед пропал при Бородине, еще до рождения деда. Дед погиб на Кавказе, оставив маленького сына. А моего родителя, чья непутевая душа вряд ли попала в царствие небесное, назвать отцом трудно.

Я стал думать, каким отцом буду я, и забыл об Ароне Воле, о батьке Махно и о войне.

Дрезина описала дугу вокруг невысокого холма и сразу за поворотом выскочила на железнодорожный мост через реку.

Сразу за ним, метрах в ста от меня, еле ползла знакомая автомотриса. Сзади и по бокам ее облепили маленькие синие фигурки.

Все-таки застряла, толкают!

Что-то эта картина мне напомнила. Что-то из давнего прошлого. Такое уже было: мальчики в синих мундирчиках и витающий над ними призрак беды.

Но сейчас-то беды произойти не могло.

Обычным образом тормозить было нельзя – я бы врезался в вагончик и передавил детей, но ведь есть аварийный тормоз.

И я рванул его на себя со всей силы…

– Почему ты замолчал? Что произошло? – спрашиваешь ты.

Я замолчал, потому что меня кто-то зовет. Очень настойчиво. Я оглядываюсь.

– После доскажу. Нужно идти. Меня зовут. Разве ты не слышишь?

– Не слышу, – говоришь ты. – Я с тобой. Пожалуйста!

– Ну что ты, – улыбаюсь я. – Подожди здесь. Я быстро. Посмотри на праздник, на людей. Я скоро вернусь, ты и не заметишь. Ну, не прощаюсь.

Погода опять была чудесная. Проснувшись, Мона открыла глаз и тут же снова его закрыла – прямо в зрачок, прицельным выстрелом, ударило солнце. Хотела спрятаться обратно в сон, чтобы еще немножко побыть с тем, кого теперь могла увидеть только во сне, но уже не вышло. Хуже всего, что она никогда не могла вспомнить содержание своих ночных видений. Что-то там происходило важное. Но что?

Надо было вставать.

С некоторых пор Мона возненавидела ясную погоду. То ли дело проснешься – и небо в трауре, плачет дождем, стонет ветер. Тогда хорошо. Чувствуешь себя в гармонии с миром. Если же внутри у тебя серая стужа, а вокруг «майский день, именины сердца», природа кажется предательницей. Особенно если это даже никакой не май, а октябрь.

Снова проклятый месяц октябрь, но у них тут никак не начнется осень, всё длится и длится нескончаемое бабье лето, и каждый день парадиз, голубеют безмятежные Альпы, золотится равнодушное озеро. Чужая, открыточная, бессмысленная красота.

Мона не любила Швейцарию, называла ее «Швейцарской». Жизнь в швейцарской, под лестницей – вот что такое эта ваша Женева. Но ничего не попишешь, ребенку нужна бабушка. Особенно если мать у ребенка кукушка, которая с утра до вечера кукует, кукует, и только о себе: Куу-Куу, Куу-Куу.

Это у них с Масой недавно был разговор.

Мона сказала: «То, что значил для тебя человек, определяется по размеру дыры, которая в тебе остается. Бывает дыра такой необъятной величины, что засасывает без остатка». Он ответил: «Вы говорите про Куу, про Пустоту? – И нарисовал иероглиф. – Все из нее вышли, все в нее вернутся. Но зачем торопиться, госпожа? К тому же есть чувство долга. Вы не одна».

Что правда, то правда. Если б Мона была одна, она, наверное, до сих пор сидела бы в Севастополе, надеясь на чудо. Но в Крым примчалась мать и увезла ее, раздутую и студенистую, как медуза, «рожать в нормальных условиях».

– Я никудыфная мась, – со вздохом сказала Мона, стоя в ванной и глядя на себя в зеркало. Изо рта торчала зубная щетка. Лицо было тусклое.

Александр Эрастович проживал здесь же, в Женеве, у бабушки с дедушкой. Мона ходила к сыну в гости. Когда чувствовала, что в состоянии улыбаться. Потому что когда человеку неполных два годика, ему нужно улыбаться. Ну или хотя бы не реветь, когда он поднимает на тебя глазки, и они такие же синие, как у…

Сегодня опять не пойду, поняла Мона и вздохнула. Залезу-ка лучше обратно в кровать. Пока погода не наладится.

Она закрутила кран и услышала, что в дверь стучат. Деликатно, но настойчиво. И, видимо, уже давно. Маса.

– Сейчас! – отозвалась Мона, медленно надевая халат.

– Я принес вам булочек и газету, госпожа, – сказал японец. Вид у него сегодня был необычный. И что газету принес, тоже странно. Мона никогда не заглядывала в газеты. Ее совершенно не интересовали новости.

– Вот, смотрите.

На первой странице заголовок «L’arrivee de la delegation Sovietique»[5]. Мона без интереса пробежала взглядом по строчкам убористого шрифта.

«В Лозанну прибыла миссия из красной Москвы с целью добиться для России статуса полноправного участника грядущей международной конференции по черноморским проливам. Это первый официальный демарш большевистской дипломатии со времен…»

Дальше читать не стала.

– Зачем мне это?

Маса ткнул пальцем в самую нижнюю строчку.

– Военный руководитель делегации. Видите?

– …Ты знаешь, где они остановились? – спросила Мона после долгой паузы. Залезать обратно в кровать ей расхотелось.

– В отеле «Бориваж-палас».

Угловой номер «люкс» лучшей лозаннской гостиницы выходил окнами на эспланаду и озеро. Это был один из самых знаменитых видов в мире, но ладный военный в отлично сидящем френче с малиновыми «разговорами» не обращал на чудесный бельвю никакого внимания. Он сидел за письменным столом и быстро писал на бумаге мелким, удивительно аккуратным почерком.

– Да? – сказал он, приподняв голову с идеальным пробором.

Скрипя лаковыми сапогами, вошел помощник, высокий брюнет, такой же подтянутый, как начальник.

– Товарищ комкор, к вам посетительница. – И после короткой паузы, со значением, прибавил: – Назвалась госпожой Фандориной.

Военный руководитель делегации слегка изогнул бровь, задумчиво потер орден в розетке из кумача.

– Вот как?

Поднялся, подошел к окну.

– Сказать, что не принимаете?

– Отчего же. Только…

Комкор неопределенно пошевелил пальцами, но помощник понял.

– Само собой. Если откажется подвергнуться обыску – не пущу.

Но посетительница не отказалась. Пока брюнет в соседнем помещении медленно и обстоятельно ее обшаривал, она стояла без движения, с отсутствующим выражением лица. Когда ей сказали: «Можете войти», – так же бесстрастно вошла.