– Благодарю за лестное мнение, – пробормотал Эраст Петрович. – Иголки нашлись, но тише не стало. Мне надоел этот сон. Пусть следующий будет лучше…

И закрыл глаза, и обмяк, и сонно задышал – но не так, как прежде, еле слышно, а глубоко и размеренно.

– Вот вы сомневались, – наконец пробился через шум батюшка, – а я вам говорил: во времена многих ужасов много и чудес. Только надо знать, кому и о чем молиться. Об облегчении душевноскорбных – только Заступнице. Будете еще маловерствовать, сын мой?

Господин проспал ужасно долго – трое с половиной суток, и Масе они дались мучительней предыдущих трех с половиной лет. Потому что самый страшный из слоев дзигоку не огненный и не ледяной, а тот, куда после смерти попадают предатели: каждый день там начинается с надежды и заканчивается ее крахом. Маса никого никогда не предавал, но хлебнул этой муки полной мерой. То у спящего начинали подрагивать веки – и не открывались, то вдруг шевелились бледные губы – и ничего не произносили, то по белому лицу пробегала легкая судорога – и исчезала, как в мертвый штиль обманная рябь по воде.

Обморок стал похож на глубокий сон, и все же это был обморок. Когда спящий проснется и проснется ли вообще, не знал даже Кири-сэнсэй. «Не провоцируйте пробуждение, просто будьте рядом и ждите, – сказал он. И со вздохом добавил: – К сожалению, я дожидаться с вами не могу. Завтра я уезжаю. Нет больше сил оставаться в этой психлечебнице, которую захватили пациенты буйного отделения». И покинул больную страну Россию, подобно китайцу Чангу.

Доставив господина домой, в Москву, японец настроился ждать столько времени, сколько понадобится. В момент, когда спящий проснется, он не должен оказаться один.

Чтобы не отлучаться ни на минуту, Маса приготовил рисовые колобки, бутылку разбавленной водки и даже ночной горшок, но ни есть, ни пить, ни тем более справлять нужду не мог – так волновался.

Не ел, не пил, не спал, и что же? На третью ночь дух не совладал с бесстыжей плотью-карада, и та подвела, незаметно утащила в тяжелый, беспросветный сон.

Проснулся Маса от тычка в колено. Захлопал глазами, зажмурился. Комната была залита весенним солнцем.

Хриплый голос сказал:

– Эй, ты не заболел? Ужасно выглядишь. Будто постарел на несколько лет.

Господин щурился, моргал, тер ресницы вялой рукой.

– Ах, прости! – сказал он. – Ты же ранен!..Но раз ты можешь сидеть, значит, тебе лучше?

– Мне лучше. Мне намного лучше, – прошептал Маса, крепко прижимая ладонь к груди, чтобы сердце не выпрыгнуло наружу.

Он не кричал, а шептал, потому что Кири-сэнсэй запретил травмировать психику проснувшегося бурным проявлением чувств и велел вести себя так, будто это самое обычное пробуждение. «Излучайте побольше оптимизма, не сообщайте больному ничего печального, – наставлял профессор. – Иначе защитная реакция мозга может погрузить его в новую блокаду».

– А я, кажется, расхворался. Тело будто не свое. Еле руками шевелю. И со зрением что-то… – Эраст Петрович попробовал приподняться на подушке – не получилось. – Мне снились ужасно странные сны. Последний просто идиотский. Будто мы с тобой едем в купе, где людей, как сельдей в бочке, а там… Неважно, чушь.

Фандорин всё щурился.

– Мы дома? Не в Баку? Как это возможно? Погоди… – Нахмурился. Медленно, очень медленно ощупал затылок. – В черном, черном городе… В меня же стреляли. Удар. Я помню… Так я не спал, я был без сознания? И долго я провалялся? Что за это время произошло?

Лишь теперь Маса поверил, что господин действительно вернулся.

– Вы провалялись три года, восемь месяцев и двадцать восемь дней. Что за это время произошло? – плавно перешел японец ко второму вопросу, помня про ослабленную психику. – Все государства воюют, как княжества в эпоху Сэнгоку-дзидай. Люди убивают друг друга миллионами. Российской империи больше не существует, она развалилась. Но солнце по-прежнему восходит, после зимы наступила весна, и женщины всё так же красивы, – закончил он бодро, на оптимистической ноте.

– Все-таки сплю, – пробормотал Эраст Петрович. – И сон опять идиотский.

Он закрыл глаза, но Маса спать ему больше не дал – ущипнул за ухо.

– Сейчас очень многим кажется, что они видят идиотский сон. Но это не идиотский сон, это идиотская гэндзицу – реальность. Приготовьтесь долго слушать, господин. Теперь я всё изложу подробно. Только помните слова Мудрого: «Что бы ни стряслось в суетном мире, благородный муж не теряет хладнокровия».

Потом он говорил без остановки час или больше, и сохранить хладнокровие у господина не получилось. В прежние времена, когда Маса что-то рассказывал, Эраст Петрович по ходу повествования задавал уточняющие вопросы. Сейчас же он лишь повторял:

– Что?

– Что-о?!

– Что-о-о?!!

И каждое следующее «что» было длиннее и тонкоголосее предыдущего, так что вскоре Фандорин дошел до фальцета, умолк и слушал уже безмолвно, лишь иногда встряхивал головой.

Сколько Маса ни старался подбавить оптимизма, рассказ получился грустнее «Сказания о доме Тайра». Дойдя до событий самых последних дней (как новое красное правительство капитулировало перед немцами и сбежало из Петрограда в Москву), японец виновато развел руками:

– …В том, что вы с 1914 года лежали бревном, а мир за это время развалился, наверное, есть и какие-то положительные стороны, ибо природа сущего двуедина, но, прошу прощения, я не вижу в этой черноте Инь даже слабого просвета Ян.

Фандорин молчал минуту или даже две. Потом вздохнул.

– Ну отчего же? Польза все-таки есть. Ты наконец выучился хорошо объясняться по-русски. Это раз. А я благодаря ранению, кажется, избавился от заикания. Это два. Ку арэба раку ари.

– Вы правы, господин! Нет худа без добра, – со слезами воскликнул Маса, все-таки не совладав с бурными чувствами. – А самое главное, что мы вместе и что вы снова стали собой! Это перевешивает всё остальное!

К сожалению, японец ошибался. Очнувшись, Эраст Петрович не стал собой. От былого Фандорина мало что осталось. Тело слишком долго существовало в отрыве от духа, все связи между ними разрушились. Оно не желало повиноваться воле.

В первые дни Фандорин очень плохо видел, будто его поразила сильная близорукость. С этой напастью он справился при помощи терпеливых упражнений. Помогла шкатулка, доставшаяся еще от отца, хранителя и собирателя фамильных реликвий, многие из которых непонятно что означали – Эраст Петрович никогда не интересовался историей своего рода. В коробке хранился рыжий локон, завернутый в пожелтевшую бумажку (на ней надпись «Laura 1500»). Что за Лаура, непонятно, но Фандорин обрадовался, когда смог разобрать буквы и цифры. Было там и несколько кипсейков из прошлого самого Эраста Петровича. Он с грустью разглядывал медальон с портретом первой жены, которую почти не помнил, потому что их брак продлился всего несколько часов, да и было это в другом веке, в другом мире, с другим Фандориным. Но зрение постепенно обострилось, милое юное личико ожило, ответило взглядом на взгляд. Зазвучал тихий голос, он спросил: «Счастливо ли ты прожил жизнь, милый? Вспоминаешь ли хоть иногда твою Лизу?»

Он-то, голос, больше всего и помог. Эраст Петрович смотрел суженными глазами в пространство, и из густеющего воздуха проступали картины прошлого, медленно обретая резкость. Вместе со зрением памяти усиливалось и обычное зрение. На второй день выздоравливающий уже видел гравюры на стенах, на третий смог читать.

С мышцами было хуже. Тело будто застыло на леднике и никак не желало оттаивать. Каждое движение давалось с замедлением, только после повторной команды мозга – и очень неохотно. «Возьми чашку», – приказывал мозг руке, а та будто колебалась – выполнять команду или нет. Потом все же брала, но норовила расплескать воду.