Шуша заглянула.

– Настоящий цзюнцзы. Красив даже в смерти.

Растянула губы еще шире – это, вероятно, был уже заливистый хохот – и шлепнула Масу открытой ладонью по макушке, вроде бы несильно, но он опрокинулся навзничь. В ушах звенело, перед глазами вертелись радужные круги.

– А ты – настоящий бэндань. Прощай, ты меня очень повеселил своим смешным китайским и своей глупостью.

Она бросила папиросу, сунула в рот иголку, подняла мундштук.

Маса мог бы откатиться в сторону, потому что удар сбил его с ног, но не оглушил. Однако не захотелось. Зачем нужна жизнь, если она с тобой так обходится?

– Сука, – сказал он Шуше по-русски. Времени сочинить предсмертное хокку все равно не было.

Трубка издала не плюющий звук, а оглушительно грохнула. У китаянки точно посередине лба появился черный кружок, голова резко откинулась, тело свалилось в траву.

Маса изумленно сел.

Вдоль рельсов шел господин с дымящимся револьвером в руке.

– Ты совсем расклеился, – укоризненно сказал он. – Даже не заметил, что я за тобой иду. Стыдно.

А Маса нисколько не обрадовался. Он закрыл лицо ладонями и затрясся от рыданий.

– Она меня не любила, я ошибся… Но я… я полюбил ее. Я думал, мы будем вместе. Как вы с госпожой… Я думал, у нас тоже родится ребенок. Думал, пускай у вас девочка, а у нас мальчик, и когда они вырастут…

Не мог продолжать. Рвалось сердце.

Господин взял плачущего за шиворот, грубо подволок к трупу.

– Ну, дети-то навряд ли.

– Что вы делаете?! – в ужасе закричал Маса, видя, что Фандорин стаскивает с убитой штаны.

– Полюбуйся. Это никакая не женщина. Твоя Шуша – евнух.

Маса смотрел на оголенное место, хлопал глазами.

– Когда я вычислил, что твоя избранница служила в охране императрицы Лунъюй, сразу это понял. Если бы речь шла про Цыси – иное дело. Старая императрица правила сама, славилась вздорным нравом и непочтением к т-традициям. Вот она вполне могла держать подле себя женщин-телохранительниц. А Лунъюй-тайхо никакой власти не имела и ни за что не посмела бы нарушить правила Запретного Города. Разве ты не знаешь, что личные покои государей и государынь там могли охранять только евнухи? Нужно читать больше к-книжек.

– Если вы догадались, что Шуша меня обманывает, почему не сказали? – спросил Маса, сжимая виски. Радужные круги не исчезли, а вертелись всё быстрее. – Это жестоко. Я никогда еще не чувствовал себя настолько униженным…

– Ты бы мне не поверил. Любовь – она такая. – Господин потрепал Масу по затылку. – Бедняга. Тебе, наверное, тяжело смотреть на нас с Моной?

Ссутулившийся, постаревший лет на сто, Маса с трудом поднялся.

– Мне очень стыдно, господин, – безжизненно сказал он. – Я думал, что только вы глупеете от любви. Но таким дураком, как я, вы никогда не были. Простите меня. Я всё испортил. Теперь мы не найдем злодея Заенко. Шуша, конечно, его предупредила.

Фандорин щелкнул его по лбу.

– Эй, приди в себя! Ты ведь меня знаешь. Когда это я обрывал нить? Разве стал бы я убивать эту ошибку п-природы, если б Заенко уже не был у нас в руках?

– А? – спросил Маса, что, конечно, было ужасно невежливо.

– Пока вы тут ворковали, я внимательно осмотрелся. И заметил, что в окошке будки посверкивают блики. Там зритель с биноклем. Для кого, по-твоему, могла Шуша устроить этот с-спектакль? Заенко пришел полюбоваться, как умирает человек, который расправился с бомбистами. Сейчас товарищ ч-чекист сидит тихонько, ждет, когда мы уйдем. Пойди, возьми его. Тебе полезно в-взбодриться.

Круги вертеться сразу перестали.

– Мне уже гораздо лучше, – сказал Маса.

Судьба революции висела на волоске, стальные челюсти белых армий смыкались на горле истекающей кровью Республики, а большевик Романов глядел в окно и думал о любви.

Надя вчера сказала: «Ты не понимаешь. Проблема не в тебе, проблема во мне. Мужчина способен любить что-то больше, чем кого-то. У женщины так не получается». Алексей злился. Они наконец были вдвоем, наедине, а Надежда упиралась кулачком ему в грудь, отодвигала лицо, и всё говорила, говорила.

«А можно попонятней?» – спросил он. «Можно. Если случится то, чего ты хочешь… и про что я стараюсь не думать, потому что сразу темнеет в глазах… Если это произойдет, тогда ты совсем заслонишь мне остальной мир. Я смогу думать только о тебе, жить только тобой. А революцию сейчас нельзя бросать. Без любого из нас, даже без крошечной меня она может погибнуть. Давай дождемся победы. Тогда я смогу быть твоей целиком, до донышка». Алексей перестал ее обнимать, сложил руки на груди, усмехнулся. «Красивые слова. А на самом деле ты просто маленькая девочка, которая хочет, но боится. Сама пришла ко мне в номер, потом испугалась и теперь, как положено интеллигентке, заворачиваешь свой страх в блестящий фантик». Он, правда, ужасно рассердился. Потому что хотел ее до дрожи в коленях. Нарочно сказал такое, на что Надя не могла не обидеться. Она вспыхнула, выбежала вон. А сейчас Романов, вместо того чтобы думать о деле, пялился в окно на дождливую улицу и говорил себе: Надя права. В России сейчас не время для любви. В России времени для любви вообще никогда не бывает.

Взять его первую любовь, пускай мальчишескую, глупую, но тогда она такой не казалась – сломана войной.

Вторая, обманная, была химерой войны. Наваждением.

Третью война просто убила…

Он зажмурился, отогнал страшное воспоминание о мертвом поле. Раньше не получалось, а теперь – почти без усилия.

Любовь к Наде – последняя. Другой уже не будет, этот хвост у ящерицы больше не отрастет. Ждать победы? Но когда мы победим – если победим – опять сыщется какая-нибудь очередная российская чума-холера, которая окажется важнее любви и несовместима с нею…

Он тряхнул головой. Хватит ныть, товарищ Романов. Давай сначала победим, а там будет видно.

И наконец стал думать про дела. Они были, культурно выражаясь, дерьмовые. Девочка сказала верно: Советская республика находилась на пороге гибели.

Генерал Юденич уже дошел до Царского Села, и падение Петрограда, колыбели революции, ожидалось со дня на день. Армия Гай-Гаевского подходила к Туле. Красный фронт там дрожал и гнулся. Алексей знал, что скоро он рассыплется вдребезги – из Новороссийска отправлен эшелон с новейшими английскими танками, идеально приспособленными для маневренной войны. Бронированные чудища посекут своими мощными пулеметами красную конницу, передавят обескровленную рабочую пехоту стальными гусеницами. И потом в два-три перехода докатят по беззащитным тылам до Москвы…

Самое гнусное, что Романов ничего не мог сделать. У него теперь не было доступа ни к каким секретным сведениям. Новый начальник освободил его из-под ареста, но к серьезной работе не подпускал. Дал совершенно издевательское задание: сидеть в гостинице и, никуда не отлучаясь, составлять штатное расписание Всероссийского Управления Безопасности, в которое преобразуется Особый отдел после взятия Москвы. Фактически капитан Романов находился под домашним арестом, а значит, агентурная сеть РВС была парализована.

Вся надежда, что второе подполье не бездействует. Из двух пропавших казаков конвоя отыскался только Филимонов – в речке Лопани, с пулей в затылке. Второй, Теслюк, бесследно исчез. Он-то наверняка был из людей Заенко. У них имеется какой-то хороший источник в штабе армии. Заенко отвратительный мерзавец и убийца Лавра Козловского, но, кроме как на чекистов, рассчитывать сейчас не на кого.

А тем временем в городе шли повальные аресты. На заводах, в мастерских и в депо забирали профсоюзных активистов, взяли целиком всю редакцию единственной либеральной газеты «Голос Юга», на улицах хватали всех мало-мальски подозрительных.

Особый отдел снова стали называть «Черным Домом», потому что из окон неслись вопли допрашиваемых, а во дворе грохотали выстрелы. На рыночной площади бригада плотников спешно сколачивала виселицы. План Скукина править через страх воплощался в жизнь.