Иван Максимович пожевал беззубым ртом.

– Мда. Им бы только перед Москвой выслужиться, о деле они не думают. По партийному опыту знаю: больше всего вреда бывает от своих. На борьбу с Охранкой столько сил не уходило, как на бодание с дорогими товарищами по партии. А вы уверены, что взрыв – дело рук Заенко?

– Нет, мать твою, это белые сами себя подорвали! – едко ответил Романов.

Хуже всего, что и Орлов на чекистов управы не сыщет. У них там в Москве сшиблись две стратегические линии: как рассматривать нашу революцию? За что сражаемся – за победу социализма в одной отдельно взятой стране или за мировой революционный пожар, ради которого не жалко спалить всю Россию? Спорят, ругаются, всяк перетягивает на свою сторону Ильича, а тот лавирует – говорит этим одно, тем другое. Военные хотят победы над врагами – на то они и военные. Чекистам же чем больше треска и брызг, тем лучше. Потому они и разгоняют красный террор. Чего жалеть классовых врагов, если всей России не жалко?

В Харькове у людей Дзержинского своя ячейка, созданная ушедшим в подполье начальником городского ЧК товарищем Заенко, и между двумя красными сетями нет ни лада, ни даже контактов.

– Заенко, собака, весь Харьков против себя настроил. Видели бы вы, Алексей, что тут творилось при советской власти, когда в Черном Доме каждый день кого-то «пускали в расход». Весь город нас ненавидел. – Иван Максимович вздохнул. – Я два раза на бюро ставил вопрос: отстранить Заенко. Ничего не получилось. В результате пришлось сдать Харьков без боя. Как только приблизились белые, началось восстание. Это Заенко виноват. Теперь вот гадит нам из подполья.

– А мог бы помогать. Одному делу служим! – Романов скрипнул зубами от бессилия. – Даже я, помощник начальника Особого отдела, не был осведомлен о точном графике перемещений главкома, а они откуда-то узнали, что он должен прибыть в приют ровно без двадцати восемь. Часовой механизм был установлен на семь пятьдесят. Это значит, что у Заенко свой источник информации. Где-то на самом верху… И еще одно. – Алексей посмотрел на часы. Надо было торопиться. – Козловский опять послал меня к Седому просить о помощи. Вы помните, как быстро Седой добрался до исполнителей экса в августе? Точно так же он теперь докопается до самого Заенко. Я вам говорил, это очень опасный человек.

– Может, оно и к лучшему? – спокойно заметил Иван Максимович, наглядно демонстрируя, сколь обманчива его травоядная внешность. – Пускай ваша контрразведка к черту ликвидирует дорогих смежников. Перестанут путаться под ногами. И у Москвы в Харькове не останется никого кроме нас.

Алексей был потрясен.

– С ума вы сошли? Какие они ни есть, это наши товарищи, большевики!

Зуев посмотрел на него снисходительно.

– Не живали вы в подполье, молодой человек. Большевистской диалектики не знаете. Кто тебе товарищ, а кто нет – вопрос ситуационный. Ну хорошо. Если вы хотите уберечь Заенко – давайте шлепнем Седого. Где он живет, мы знаем. Охраны у него нет…

– Я вас самого шлепну, – буркнул Романов, но был смущен. С большевистской диалектикой у него действительно пока не складывалось.

Иван Максимович многозначительно протянул:

– Мда, тяжело с кретинами. В этом вы правы… Ладно, Надя зашифрует вашу слезницу, Радист отправит.

У него в армейском узле связи был свой человек (кличка просто «Радист»), отправлявший с уинстонского трансмиттера шифровки, которые летели по воздушным волнам со скоростью 70 слов в минуту прямиком в Москву, на Ходынскую радиостанцию. Чудеса технического прогресса, еще несколько лет назад совершенно невообразимые.

К черному ходу Романова провожала Надя – не для вежливости, а для конспирации: сначала выглянет во двор, проверит, всё ли чисто.

В коридоре она шепотом спросила:

– Принесли?

Он молчал.

– Вы же обещали!

– Принес, принес… – Алексей сунул руку в карман.

Она требовательно протягивала маленькую ладонь, посередине которой розовело круглое пятно. Историю этого шрама Алексей знал – Зуев рассказывал.

Летом семнадцатого, еще при Временном правительстве, он впервые начал создавать подполье. Большевиков тогда объявили немецкими шпионами, стали арестовывать. Дочка Надя, которую Иван Максимович много лет не видел, просила привлечь ее к делу, но он отказывал – зачем впутывать ребенка во взрослые игры? И тогда она сказала: «Я не буду тебя уговаривать. Я буду держать руку над огнем, пока ты не согласишься». Зажгла свечку, приложила ладонь. Он думал – через секунду отдернет. Не отдернула. И когда запахло жареным мясом, сдался. «Ничего не поделаешь, мать была такою же», – с гордостью и горечью закончил рассказ Зуев.

– Давайте же! – потребовала Надя.

Он вынул из кармана плитку шоколада «Эминем-люкс», ее любимого, положил на ладошку.

– Держите лучше вот это.

Девушка вспыхнула. Руку спрятала за спину.

– Как вам не стыдно! Вы обещали!

– Зачем вам «браунинг»? В кого вы собираетесь стрелять?

– В себя! Если меня будут арестовывать, я живой не дамся! Не хочу, чтобы меня пытали!

Романов еще раз взглянул на часы. Черт!

– Во-первых, у нас не пытают, Козловский не позволяет, – рассеянно сказал он, двигаясь к выходу. – Во-вторых, если вас арестуют, вы ко мне же и попадете, и я вас вытащу. Так что ешьте шоколад и не думайте о глупостях.

– Почему вы с отцом всегда говорите серьезно, а со мной только шутите? Я кажусь вам смешной?

Ее голос так мучительно дрогнул, что пришлось остановиться. Романов обернулся.

– Вы кажетесь мне прекраснейшей из девушек. А шучу я потому, что, когда я вас вижу, у меня повышается настроение.

Она смотрела на него с подозрением – опять шутит? Алексей сделал очень серьезное лицо, и Надя, просияв, улыбнулась.

– Не надо меня провожать. Я сам проверю двор, – сказал он. – Ну, без обид?

Протянул ей руку, а когда Надя дала свою – не удержался, поднес к губам и поцеловал прямо в шрам.

– Вы что?! – ахнула она. От горящей свечи руку не отдергивала, а тут шарахнулась – чуть не упала.

Когда Романов вышел, с его лица какое-то время еще не сходила улыбка, но взгляд был уже совсем другой, сосредоточенный.

Алексей обдумывал, как будет разговаривать с Седым.

Лучше бы ты писал про войну и мир, чем умничать о том, в чем ни черта не понимаешь, мысленно сказала автору Мона. Она взялась было перечитывать «Анну Каренину», но сразу же отвлеклась. С ней в последнее время такое происходило постоянно. Счастливые семьи у тебя все похожи, ишь ты. С собственной женой не мог разобраться, а дуришь голову читателям.

Счастье у всех разное. Например, такого, как в семье у Моны, наверное, еще не бывало нигде и никогда. Чтобы вокруг рушился мир, со всех сторон неслись вести одна ужасней другой, и глад, и мор, и трус, а завтра вообще будет непонятно что – и все-таки огромное счастье. Не безоблачное, конечно. Облачное, еще какое облачное. Небо сплошь в грозовых тучах, которые черны и громокипящи, но от этого счастье ощущается только острей. И так уже четыре месяца!

Ну, то есть в первые недели после ранения, конечно, было не шибко весело – боль, беспомощность, лихорадка, а все равно счастье. Потому что самое плохое Мона пропустила, была без сознания. Очнулась уже в госпитале, после операции. Открыла глаза, увидела над собой хмурое лицо благородного мужа – и сразу улыбнулась. Прямо с той секунды жизнь начала улучшаться, а счастья становилось больше, больше, больше.

Выражение «благородный муж» она позаимствовала у Масы. Себя «благородной женой» не считала, а к Эрасту оно подходило как нельзя лучше. Так его и называла: «Эй, благородный муж, хватит причесываться, иди завтракать!»

Эраст много времени проводил перед зеркалом: подстригал усики, возился с пробором, выстраивал идеальный угол воротничков. Считает, что при такой молодой жене должен выглядеть безукоризненно. Смешной!