Меня переполняет бодрая сила, звенящая легкость. Я чувствую себя – нет, не молодым, я чувствую себя совершенным.

Человек, который много лет назад учил меня владеть собственным телом, называл мораль опасным барьером, отделяющим плоть от духа. «Мораль всегда предписывает ставить чьи-то интересы выше своих, тело же всегда руководствуется только тем, что лучше для него, – проповедовал он. – Ты не хочешь отказаться от вредоносной перегородки, раздваивающей твое „я“, мешающей Инь и Ян соединиться, а значит, ты никогда не станешь совершенным».

Мой малопочтенный сэнсэй был чудовищем, мы относились друг к другу одинаково: с почтительным интересом и в то же время с презрением. Он называл меня «мой полуученик», я его – «мой полуучитель». Не удивлюсь, если он жив до сих пор и по-прежнему запросто может взбежать по стене до второго этажа, а спрыгнуть с пятого. Но полусэнсэй ошибся. Я достиг совершенства. Благодаря тебе. Мне очень хочется сказать про это, но я не решаюсь. Ты всё еще сердита.

Никольская улица полна народу, все движутся в одну сторону – медленно, никто не торопится. Лица веселые, но не шумно веселые, а будто обращенные в себя, и никто не кричит, не хохочет. Не такой день.

Мы останавливаемся подле маленького Казанского собора. Отсюда видны Кремль и Красная площадь, но там слишком много людей. Толпа движется в сторону храма Василия Блаженного. Все молча смотрят по сторонам.

Вдоль длинного здания Верхних торговых рядов шеренгой стоят виселицы, с них свисают рогожные мешки. На каждом табличка. С места, где я стою, можно прочитать три ближайших: «Владимир Ульянов. Диктатор», «Лев Бронштейн. Расстреливал заложников», «Феликс Дзержинский. Главарь палачей». Когда-то точно так же здесь болтались казненные Петром стрельцы. Но сейчас мешки набиты соломой. Казнь символическая. Главнокомандующий сдержал свое слово.

Я говорю:

– Слушай, раз уж объявлена всеобщая амнистия, может быть, и ты меня наконец простишь? Сколько можно наказывать? Ведь всё закончилось хорошо.

Ты вздыхаешь.

– Ладно. Раз уж такой день, что всех прощают… Ты подлый клятвопреступник, но ладно. Видно, такова была моя карма – связаться с «благородным мужем». Я ведь понимаю. У тебя не было выбора. Я помню твои слова: «Благородному мужу только кажется, что у него есть выбор».

– Выбор есть. Можно перестать быть благородным мужем. И теперь всё. Я стану просто мужем. Я буду жить только для тебя – и для дочки.

Я киваю на твое оттопыривающееся пальто.

– Для сына, – поправляешь ты. – Я хочу мальчика, и будет мальчик. Но амнистия тебе объявляется при одном условии. Ты должен рассказать мне про свою поездку. С того самого момента, как после встречи в Таганроге ты трусливо решил, что не станешь со мной объясняться и уедешь тайком. Я знаю лишь, что ты послал телеграмму Масе, и он, иуда, ничего мне не сказав, отправился на встречу с тобой. Что было потом? Рассказывай со всеми подробностями.

И я начинаю рассказывать.

…Самый дальний перрон харьковского Южного вокзала, отведенный для нужд штаба Добровольческой армии, охранялся специальными караулами. Там обыкновенно стоял поезд командующего. Оттуда должен был отправиться и я.

Когда на платформу пропустили Масу, я объяснил ему, куда и зачем еду. Попросил наврать тебе что-нибудь успокоительное. Передал записку про Романова, которую следовало вручить генералу Гай-Гаевскому. Про Скукина не сказал, потому что Маса вполне мог рассчитаться с мерзавцем по-своему, а это в мои планы не входило. Пусть заговорщика судит трибунал. Да и трудно было бы объяснять – Скукин всё время торчал рядом. Ему поручили организовать мою поездку.

– Если до срока, названного профессором Либкиндом, я не вернусь или если возникнет какая-либо опасность, увози Елизавету Анатольевну в Крым, – говорил я Масе. – Ждите меня там две недели. Ни в коем случае не дольше. Потом отправляйтесь в Швейцарию.

– И будем вас ждать там?

– Именно так.

В глазах у Масы что-то мелькнуло, и мне вдруг ужасно захотелось его обнять. Представляю, как он перепугался бы. Вместо этого я сделал правой рукой обманный финт, а левой шлепнул его по лбу.

– Атари! Я опять выиграл.

Это у нас с ним старинная игра: один наносит внезапный удар, а второй должен отбить.

– И ни разу честно! – сказал Маса.

Я видел, что ему ужасно хочется поехать со мной, но он понимает, что должен оберегать тебя.

Тут к Скукину подошел долговязый офицер в черной кожаной тужурке, что-то вполголоса доложил.

– Эраст Петрович, мотодрезина готова. Можно отправляться, – сказал Скукин.

– Всё, пора.

Я кивнул Масе, он мне поклонился, и мы расстались.

У генерала Гай-Гаевского, энтузиаста железных дорог, на вокзале имелся целый транспортный парк: от тяжелого бронепоезда для фронтовых выездов со всем штабом до одиночных локомотив-вагонов и легких дрезин для коротких перемещений по тылу. Я выбрал самую маленькую из них – просто кабину с автомобильным двигателем.

– Вы уверены, что вам не нужно никакого сопровождения? Даже водителя? – не в первый раз спросил Скукин.

– Уверен, – ответил я, не глядя на полковника. Люди подобного склада всегда вызывали у меня отвращение.

Вдруг впереди, чуть поодаль, я заметил сцену, для режимного объекта очень странную.

Там стояла автомотриса: трамвайный вагон, приспособленный для езды по рельсам, – еще одно транспортное средство из коллекции Гай-Гаевского. Мальчики в синих шинельках, с одинаковыми чемоданчиками в руках дисциплинированно поднимались по лесенке, каждого подсаживали две дамы.

– Вы знаете, как мы с Владимиром Зеноновичем относимся к детям из Калединского приюта. Командующий распорядился эвакуировать сироток в Крым, – пояснил Скукин, поймав мой взгляд. – Там теплее. Не беспокойтесь, они сейчас отправятся, и путь очистится.

Я снова отвернулся, меня передернуло от слова «сиротки». И я пообещал себе, что еще потолкую с полковником о Калединском приюте. Когда будет уже можно.

Снова подошел кожаный.

– Господин полковник, я проверил двигатель автомотрисы, – сказал он с легким кавказским акцентом, почтительно наклонившись к маленькому Скукину. – Сильно изношен, но даже если заглохнет, достаточно подтолкнуть – опять заведется. С этим даже дети справятся. Вагончик совсем легкий.

– Лишь бы автомотриса не застряла до развилки, а то она может задержать господина Фандорина. Эраст Петрович, это поручик Ревазов, инженер особого железнодорожного отряда. Надеюсь, поручик, с дрезиной дела обстоят лучше?

– Дрезина в полном порядке, – козырнул инженер.

Дети уже забрались в свой вагон, поднялись и воспитательницы. Автомотриса скрежетнула колесами, поехала. Синие мальчики загалдели, стали размахивать руками, хоть никто их не провожал.

Я помахал им вслед. Полковник с поручиком даже не обернулись.

– Ну вот, дорога свободна, – энергично сказал Скукин. – Первые одиннадцать верст просто езжайте за ними, а сразу после моста через реку дорога разделится. Ваша ветка уходит вправо, на…

– Маршрут мне известен, – перебил я. – Поручик, объясните, как управлять дрезиной.

Деловитый, подчеркнуто сухой, инженер первым поднялся в кабину.

– Мне говорили, вы водите автомобиль? Принцип тот же, только по понятной причине нет руля. По рельсам ход очень плавный, сопротивление минимальное. Поэтому, разогнавшись, газу поддавайте чуть-чуть. На длинном спуске для экономии топлива можете вовсе выключить двигатель. – Показал вниз: – Это педаль газа, это – тормоз. Учтите, что тормозной путь очень длинный, на скорости шестьдесят верст – не менее двухсот метров. Поэтому для аварийной остановки предусмотрен вот этот рычаг. Пользоваться им следует лишь в самом крайнем случае – машина может соскочить с рельсов, и обратно без посторонней помощи вы ее не поставите.

– Дергать на себя, рывком? – спросил я, пробуя тугость аварийного рычага.

– Не сейчас! – крикнул сердитый инженер, крепко хватая меня за руку.