– С вами пойду, – объявила Мона. – Желаю видеть, как вы его, гадюку, кончать будете.

– Иди, – разрешили ей. – Только под пулю не сунься.

Она пристроилась сзади, время от времени выкрикивая ругательства – более или менее одни и те же, фразеологический запас у нее был невелик.

Теперь, когда дело сделано, снова стало очень страшно. Успеет или нет?

Тряся штабс-капитана, Мона сунула ему в руку свой маленький карвер. Далеко ли до оврага? Хватит ли у Канторовича времени и ловкости перерезать путы? И если хватит, справится ли он с двумя вооруженными людьми? Всё, чем Мона могла ему помочь, – кинуться на заднего и обхватить за шею. Насколько это его задержит? На пару секунд, не больше.

– Покурить напоследок дадите? – спросил Канторович. – Табак у меня свой. После заберете.

– В овраге покуришь, – лениво ответил передний.

– Я на ходу люблю. Окопная привычка. Там на месте стоять было нельзя. Австриец стрелял по огоньку.

– Ладно. Где у тебя кисет?

– В правом.

Конвоир обернулся, подошел. Второй поставил винтовку прикладом на землю, достал спички.

Сейчас! – поняла Мона и приготовилась прыгнуть заднему на плечи. Страх опять пропал.

Но прыгать не понадобилось.

Канторович ударил первого коленом в пах, развернулся, сшиб второго кулаком в переносицу. В следующее мгновение в руках у штабс-капитана оказалась винтовка. Он размахнулся, чтобы пырнуть упавшего штыком.

– Не надо! – крикнула Мона. – Не убивайте!

– Почему это? – удивился он, застыв. – Они же меня собирались убить. И убили бы, если б не вы.

– Раз «если б не я», то ради меня: не надо.

Он вздохнул, пожал плечами, но послушался.

Связал обоих своей же веревкой, разрезав ее на две части. Ноги стянул ремнями. Вместо кляпов засунул в рты мягкие солдатские фуражки. Конвоиры испуганно таращили глаза, вид с торчащими наружу козырьками у них был нелепый.

– Надо бежать! Их скоро хватятся, – сказала Мона.

Он надел одну винтовку через плечо, другую дал ей.

– Стрелять умеете? Дайте взведу. Держите их на прицеле. Я скоро вернусь.

И пошел назад, к селу.

Она догнала его.

– Вы куда?! Зачем?!

– За Скукиным. А где ваш дед?

– О нем не волнуйтесь. У него всё прекрасно.

– Ну а у Скукина совсем не прекрасно. Надо его вытаскивать.

– Вы с ума сошли! – переполошилась Мона. – Скажите спасибо, что сами спаслись! Нужно бежать!

– Как это я брошу товарища? – изумился Канторович. – Скукин, конечно, фрукт, но его же шлепнут. Да вы, чудесная Федосья, не волнуйтесь. Скоро стемнеет, а охраны там один лопух-часовой. Плёвое дело. Не успеете соскучиться, а мы уже тут, как лист перед травой.

Последний луч солнца окрасил разбитое лицо штабс-капитана пурпурным цветом, и оно вдруг показалось Моне прекрасным.

Поддавшись порыву, она притянула Канторовича к себе, обняла за шею и поцеловала в губы. Они были распухшими, солеными от крови. Должно быть, штабс-капитану было больно – он не сдержал стона. А может быть, он застонал не от боли.

Мону сжали крепкие руки, зубы ударились о зубы, и потемнело в глазах, и застучало сердце, но всё сразу же и закончилось.

Тяжело дыша, он отодвинулся. Глаза у него были не такие, как всегда, а серьезные.

– Вы удивительная женщина, – глухо сказал он. – Вы спасли мне жизнь. И вы очень красивая, я только сейчас это разглядел. Но… вам не нужно иметь со мной дело. Я потерял ту, кого любил. И я не могу… Два года скоро, а не могу… Простите.

Он совершенно замечательный, подумала Мона. Таких на свете мало.

– Я даже не знаю, как вас на самом деле зовут, – сказала она.

– Алексей. Алексей Романов. Парисович. Такое у меня смешное отчество…

– А я Мона. То есть, собственно, Елизавета Анатольевна Турусова, но друзья зовут меня Моной.

И спросила еще одно, важное:

– Сколько вам лет, Алексей Парисович?

– Двадцать семь. Десять минут назад я шел и сокрушался, что до двадцать восьмого дня рождения не доживу. – Он улыбнулся, но глаза все еще были траурные. – Дурацкая была бы смерть. Спасибо вам, Елизавета Анатольевна. Ради бога простите, что я изображаю из себя Иосифа Прекрасного, – быстро добавил он, видя, как она мрачнеет. – Но я калека, инвалид.

Мона помрачнела не от этого.

– Ничего, – вздохнула она. – В любом случае вы для меня слишком молоды. Идите за своим товарищем, я буду ждать. Только ради бога осторожно.

Вот и этот от меня отказался, думала она, возвращаясь к пленным. Конечно, не по-хамски, как Скукин, а красиво, но все равно горько. Надо как можно скорее привести себя в нормальный вид. Глядишь, и «калека» пойдет на поправку.

Конвоиры смирно не сидели. Опустились на корточки спиной друг к другу, пытались развязать веревки.

Мона предостерегающе присвистнула, подобрала винтовку.

Один что-то угрожающее замычал, козырек фуражки задвигался вверх-вниз.

– Ну вот что вы за мужики? – сказала им Мона. – Как вы живете, самим не противно? Позволяете себя сечь розгами. Кто-то за вас решает, можно ли вам отрастить усы. Вина выпить, и то нельзя.

Снова мычание.

– Не мычать, а слушать! – прикрикнула она. – Сейчас я учительница. Видали указку?

И показала штык. Мычание прекратилось, пленные стали паиньками. Но разговаривать с ними Моне расхотелось.

– Сейчас просто плохое время. Мужское. Закончится война, настанет время женщин, и все опять станут нормальные, – сказала она не столько им, сколько себе.

Поставила приклад на землю, оперлась на дуло, стала волноваться: как там Романов, не попадет ли в беду?

Волноваться очень долго не пришлось. Вскоре после того как стемнело, на дороге появились две быстрые фигуры – повыше и пониже. Еще издали донесся сварливый голос Скукина:

– А я вам говорю, это очень глупо, что вы не прикончили часового! Он очухается и поднимет тревогу.

– Елизавета Анатольевна меня бы не одобрила, – ответил Романов, помахав Моне. – Скажите лучше, генштабовская голова, какая у нас диспозиция?

– Добрый вечер, сударыня, – поздоровался подполковник. Его чопорность сейчас не раздражала Мону, а наоборот, прибавляла бодрости.

– Как я рада, что вы на свободе!

Но сухарь уже не обращал на нее внимания.

– Диспозиция? Нужно уйти от села как можно дальше, пока нет луны. Непонятно только, в какую сторону идти. Эти пейзане отобрали мои швейцарские часы, а на них компас.

– Повернемся спиной к Зеленям, и давай бог ноги, – предложил Романов.

Так и сделали. Правда, через несколько минут Алексей (мысленно Мона называла его попросту, без отчества) повернул с дороги в поле.

– Про «спиной к селу» это я для конвоиров, – объяснил он. – На самом деле нам нужно выйти к реке. Она должна быть где-то в той стороне, рано или поздно наткнемся. Вернемся вверх по течению до пристани и сядем в баркас.

– Я хотел предложить то же самое, – буркнул Скукин, недовольный, что командует не он.

Примерно с час они блуждали в кромешной тьме, вполне вероятно, выписывая зигзаги, но вот впереди запахло сыростью.

– Осторожно! – предупредил Романов. – Тут обрыв.

Он спускался первым, держа Мону за руку. Подполковник обогнал их.

Внизу плеснула вода.

– Вверх по течению – это направо. Интересно, далеко ли пристань?

Оказалось, что неблизко. Правда, по речному песку идти было легче, чем по траве. Мона уже хотела спросить: с чего вы взяли, что идти надо вверх по течению, а не вниз, но здесь тучи засеребрились, с неба полился печальный свет, и совсем недалеко, в ста шагах, заблестели доски причала. Покачивался там и баркас.

– К черту Школу! Уроки отменяются. Свобода! – радостно провозгласил Романов, взбегая на помост.

Там он вдруг остановился и бросил винтовку. Вскинул руки, отступил назад.

Над лодкой поднялся силуэт.

Знакомый голос сказал:

– Долго гуляли, офицера. Я уж думал, не ошибся ли, что вы к баркасу вернетеся.

Десятник Семен! В руке – револьвер.