К возражениям атаман, видно, не привык. Отдав распоряжение, повернулся и пошел назад в дом.
Десятник похвастался конвойным:
– Не зря я лодошника доставил. Слыхали? Сам с им говорить будет. А я сразу скумекал: дедок непростой.
Канторовича со Скукиным повели к воротам. Мона с ними не простилась, даже не посмотрела вслед. Она знала: сейчас решится судьба.
От волнения она толком не разглядела внутренность правления. Кажется, там сидели за столами люди, где-то стучала пишущая машина. Мона смотрела только на сутуловатую спину директора.
Он толкнул дверь, поманил за собой:
– Пожалуйте.
Эта зловещая вежливость пугала больше всего.
Они оказались в кабинете, очень похожем на учительскую. Ничего воинственного – книжные шкафы, на столе несколько тетрадей, даже что-то вроде классного журнала с разграфленными страницами, исписанными аккуратным почерком.
Директор сел к столу, показал рукой на два стула.
– Ну-с, кто вы на самом деле? Что не отец с дочерью, это видно. И про психическое заболевание тоже врать не нужно. У нас в больнице работает отличный психоневролог из Харькова. Если что – проверит…
– Психоневролог? В сельской больнице? – удивился отец Сергий.
Мона недоверчиво покосилась на него. Это единственное, про что он хочет спросить?
– У нас в Зеленой Школе есть любые врачи. Сами приезжают из города. Потому что у нас сытно и спокойно. – Директор погрозил пальцем. – Но вы меня, пожалуйста, не перебивайте. Я еще не закончил. Итак, вы не отец с дочерью, женщина не психическая, и никакой вы, разумеется, не лодочник. Говорите правду. За ложь я наказываю.
Вроде бы не самое грозное по военным временам слово «наказываю», но Мона задрожала.
Отец Сергий же смотрел на атамана безо всякого испуга, скорее с любопытством.
– Про б-бесноватость я сказал, чтобы ваши вояки не приставали к даме.
– У нас не насильничают. За это – наказание третьей степени.
Директор разглядывал отца Сергия с неменьшим интересом.
– Послушайте, за тридцать пять лет педагогической работы я научился очень хорошо видеть людей. В вас ощущается личность недюжинного масштаба…
Мона с удивлением уставилась на отца Сергия. Он, конечно, был старец солидный, но чтобы прямо «недюжинного масштаба»? Или она что-то в нем упустила?
– Вы, конечно, не шпион, как предположил десятник, – продолжил директор. – Не тот калибр. Кто же вы тогда?
Он допил чай и внезапно – Мона вскрикнула – швырнул пустой стакан отцу Сергию прямо в лицо. Стакан был перехвачен в воздухе.
Директор довольно рассмеялся.
– Я же вижу – поразительная точность каждого движения. Как у циркового акробата. Кто вы?
– В том числе и акробат, – невозмутимо ответил отец Сергий, ставя стакан на стол.
– А помимо того?
– Исследователь. У меня этнографическая экспедиция. Изучаю русский анархизм. С этой точки зрения ваша «республика» мне очень интересна.
Мона не верила своим ушам. Как можно так разговаривать с человеком, который в любую минуту может отдать приказ о твоем расстреле?!
Но директор не рассердился.
– Давайте познакомимся, – сказал он. – Никодим Львович Жовтогуб. Только у меня здесь, упаси боже, не республика, а школа. Зеленая Школа. И по части анархизма вам лучше не к нам, а в Гуляйполе, к Нестору Ивановичу Махно. Он, по молодости и склонности к романтизму, любит «черную правду». А у нас тут правда зеленая.
– Что это такое – «зеленая правда»? Расскажете? – спросил отец Сергий так, словно это была самая обыкновенная светская беседа.
– С удовольствием. Нечасто доводится поговорить с умным, взрослым человеком. Вечная проблема педагога – всё время ты окружен детьми.
На Мону оба не обращали ни малейшего внимания, и ее это отлично устраивало. Она бы вообще охотно убралась отсюда, но боялась лишним движением напомнить мягкоречивому атаману о своем присутствии.
– Если позволите, сначала расскажу о себе. Чтобы вам было понятно, как возникла Зеленая Школа… Двадцати лет от роду, еще не закончив Харьковского университета, я «ушел в народ», понес «дикому мужику» высокие идеалы свободы-равенства-братства. – Жовтогуб усмехнулся. – Со временем, когда я узнал жизнь и народ получше, из трех идеалов сохранился только один, главный: братство. Свободы и равенства не существует. Это городские химеры, а Расея – страна крестьянская. Не черная от фабричного дыма, а зеленая от полей и лесов. И русская правда тоже должна быть зеленая, крестьянская. Простая и суровая, но честная и не заемная, а своя.
Отец Сергий слушал очень внимательно.
– Какая же?
– Крестьянину враждебно государство и опасна анархия. Основа крестьянской жизни – семья. В большой крестьянской семье как? Нет ни свободы, ни равенства, а вот братство, то бишь любовь, есть. Слово отца – закон. Хороший отец детей любит, но не балует, как городские. И учит, постоянно учит. Как пахать и сеять, как обустраивать дом, как уживаться с общиной. Крестьянская семья – это еще и школа. Вот почему наше Зеленское сообщество называется «Зеленая Школа».
– То есть вы считаете народ ребенком?
– В основной своей массе – безусловно. Встречаются исключения, но очень редкие. Я – директор начальной школы и обучаю своих учеников азам. Есть у меня некоторое количество взрослых помощников, они у нас носят высокое звание «учителей» и образуют наш орган управления – Учительский Совет, под моим председательством.
– Учителей избирают?
– Еще не хватало! Народ глуп. Навыбирают крикунов с краснобаями. Учителей назначаю я, директор. Самых уважаемых людей, по заслугам. В крестьянской семье уважение к личности – не подарок, который всякому достается от рождения. Уважение зарабатывают. Кто уважает младенца, который только гадит в пеленки? Ты вырасти, прояви полезность, получи аттестат жизненной зрелости – тогда и претендуй на уважение.
Тут отец Сергий задал вопрос, от которого Мона съежилась.
– А кто назначил директором вас, Никодим Львович? По какому праву именно вы решаете, кто д-достоин уважения, а кто нет?
Но Жовтогуб опять не рассердился.
– Директором Зеленского народного училища меня назначили еще тридцать пять лет назад – я его и создавал. И за эти годы у меня отучились все местные, кому сейчас до сорока пяти лет. Они привыкли слушаться меня с детства. Мы здесь живем своей собственной властью с позапрошлой осени, когда в Петрограде всё развалилось. И неплохо живем. Сеем хлеб, играем свадьбы, поставили тридцать новых хуторов – потому что люди всё время прибывают. Кругом голод, разруха, а у меня директория – полторы тыщи квадратных верст полного порядка. Земли много, всем хватает – помещичьи владения мы реквизировали. По последней майской переписи у меня 11438 душ. Из них почти половина – мужики крепкого возраста, работники и защитники. В России из-за войны мужчин всюду мало, а у нас много. Дезертиры приходят – и от белых, и от красных.
– Я обратил внимание, что на улице много людей в г-гимнастерках.
– А как же? Времена такие, что надо быть готовым к обороне. У нас порядок: каждый мужчина один день в неделю состоит на военном дежурстве. Потому всегда под ружьем восемьсот человек, а понадобится – объявлю мобилизацию, и будет всемеро. Оружия и боеприпасов много. Мы в прошлом ноябре ходили на Купянск, перекрыли железную дорогу и неделю разоружали германские эшелоны. У нас есть полевая артиллерия, даже броневики. Поди-ка, сунься. Находились желающие, пробовали: и белые, и красные, и станичники из соседней волости. Пожалели. Солдаты у меня хорошие, за зеленую правду стоят крепко. Есть и бывшие офицеры, но железное правило: белую кость не беру, у них душа порченая. Только кто выслужился из простых.
– Кружки на повязке – это знаки различия?
– Да. Один кружок – десятник, два – сотник, три – есаул, четыре – полковник. Без пользы никого не муштруют, но дисциплина лучше, чем в царской лейб-гвардии. Зря не наказываем, но ежели кто провинился – получи «горячих». Как и положено в крестьянской семье.
