– Дочка это моя, – ответил за Мону отец Сергий. – С Белгорода мы, обое. И баркас мой. Энтих двоих не знаю. За плату взял, по дороге.

– Что ж ты из Белгорода так далёко заплыл?

– В Луганск нам надо. Там больница психическая. Добрые люди присоветовали. Дочка у меня не в себе. Бесноватая.

Все посмотрели на Мону. От неожиданности она замигала.

– Так-то она ничего, тихая, – вздохнул отец Сергий. – Но от мужиков сатанеет. Как найдет на нее бабья течка – кидается. Говорят, психические дохтора от этой хворобы лекарствие дают. Вот и поплыли.

– Пускай накинется, мы не против, – сказал конопатый солдат. – Правда, дядя Семен?

И все, включая командира, засмеялись.

– Зря ты так, сынок, – пригорюнился отец Сергий. – Сбереги тя от такого Господь. Моя Федосья, когда у ей припадок, мужику рожу царапает, зубами горло грызет. Одному чуть хозяйство с корнем не вырвала. Беда!

Мона ему подыграла. Поглядела конопатому на пах, облизнулась. Парень попятился.

– Ладно, послушали вас, – досмеялся командир. – Теперя поглядим.

И начал рыться в мешках, не торопясь, тщательно. У Канторовича нащупал за подкладкой какие-то бумаги. Вынул.

– Что за цифирь?

Шифровальные коды, догадалась Мона. Штабс-капитан рассказывал, что похитил их у красных.

– Леший знает. На раскурку подобрал.

Усатый покопался еще. Вдруг выпрямился и ударил Канторовича кулаком в лицо.

– Это тоже на раскурку?! Гнида золотопогонная!

В другой руке он держал развернутую тряпицу. В ней поблескивали эмалью ордена. Мона увидела белый крестик офицерского «георгия».

В лоб штабс-капитану уперлось дуло винтовки. Он сидел побледневший, сплевывал кровь.

– Та-ак, – протянул командир, увидев на траве скукинский ремень с кобурой и его же кожаный футляр с морским биноклем. – А это чье?

– Мое, – сказал Канторович, которому терять теперь было нечего. – Я человек военный. И между прочим, я не говорил, что я не офицер. На войне я командовал пулеметной ротой.

– Подымись-ка. И ты тоже, второй! – приказал дотошный сыщик.

Примерил Канторовичу ремень – оказался мал. Зато Скукину пришелся в самый раз.

– Офицерье. Брехуны! Вяжи их, ребята.

Штабс-капитану и подполковнику скрутили руки, обоих обшарили. Нашли и маленький пистолет в скукинских галифе, и нож в сапоге у Канторовича.

– Это вы с вашими побрякушками виноваты! – зло сказал Скукин штабс-капитану. – Вы что, и в Красной армии их хранили? Идиот! Из-за вашей чертовой сентиментальности…

Командир двинул его в скулу:

– Заткнись, благородие! Побалакаешь еще.

Повернулся к Моне и отцу Сергию, всё еще сидевшим.

– Поплыли, папаня с дочкой. У нас в Зеленях дохтура не хуже, чем в Луганске. Полечат.

А своим сказал:

– К директору доставим, пущай разберется. Неспроста эта цифирь, ребята. Я такую на фронте, в штабе видел. «Шифра» называется.

Все погрузились на баркас, который от тяжести низко осел. Поплыли. Из-за рокота мотора не разговаривали. Мона испуганно смотрела на своих рыцарей, оказавшихся не такими уж надежными.

У Канторовича зло подергивался разбитый рот, Скукин напряженно о чем-то думал – наверняка прикидывал, как будет выкручиваться. Безмятежным выглядел только отец Сергий, который, надо отдать ему должное, держался молодцом. С другой стороны, у него было меньше причин для тревоги, чем у офицеров, и руки не связаны.

Минут через сорок моторного хода, то есть, вероятно, верст на десять ниже по течению, на высоком правом берегу, неблизко от реки, показалось селение. Было оно изрядное, в сотню или две белостенных мазанок, а посередке блестели железные крыши каменных домов и золотились купола пятиглавой церкви.

– Вот они, наши Зеленя. Может, здеся навсегда и останетесь, – зловеще сказал командир. – На перегной пойдете. Будет от вас земле польза.

С этим напутствием, под дулами винтовок, арестованные поднялись по крутой тропинке от пристани на обрыв.

Наверху был большой зеленый луг. Пастух гнал к домам стадо толстых коров, болтающих тугими выменами. До вечера, впрочем, было еще далеко – в конце мая дни длинные.

Вдаль, насколько хватало взгляда, тянулись распаханные, уже покрывшиеся яркой зеленью поля. Меж хат белели и лиловели сиренью сады – даже издали несся ее одеколоновый аромат. У самой околицы, на пустыре, учились штыковому бою юнцы в гимнастерках, с уже знакомыми зелеными повязками. Поочередно разбегались, с криком втыкали штык в чучело, выдергивали, возвращались в строй. Командовал усач с хорошей военной выправкой. У него на рукаве тоже была повязка, с двумя белыми кружками.

– Где «гочкиса» добыл, Семен? – крикнул он.

– Да вот, офицера́ подарили. Вечерять скоро думаешь, сотенный?

– Полчасика ишшо мальков погоняю – тогда. Заходь, десятник. Таисья борщу наварила.

– Зайду.

Говорили мирно, по-соседски, будто и не было никаких арестованных, из которых двое шли со связанными за спиной руками.

Село оказалось зажиточное. Дома все чисто беленные, заборы ровные и даже крашеные. На лавках сидели старики со старухами, глазели на чужих, но без большого любопытства. Видно, зрелище было привычное.

Улица вывела на площадь с рыночными рядами, где, несмотря на предвечернее время, шла бойкая торговля. Имелись и лавки – много, десятка два. Мона пробежала глазами по вывескам. «Мясо», «Булочная», «Москательные товары», «Бакалея», «Мануфактура», «Сапоги-галоши». Даже «Книги»! Да здесь больше магазинов, чем на полумертвом Невском, теперь Проспекте 25-го октября!

Каменные дома, окружавшие площадь, тоже выглядели нарядно – это при всероссийской-то разрухе. Из открытых окон длинного дома с вывеской «Четырехклассное народное училище» доносилось стройное пение – там занимался детский хор. Картина была бы совсем идиллической, если б в толпе не преобладала блеклая зелень фуражек и гимнастерок.

Задержанных подвели к особнячку в четыре колонны, с широкой лестницей. «Волостное правление», прочла Мона на скучной казенной табличке. Но выше, прямо по штукатурке, огромными затейливыми буквами было выведено «ДИРЕКТОРСКАЯ».

– Глаз не спускать, – приказал Семен конвою и взбежал по ступеням. – Пойду доложу директору.

Минут через пять, показавшихся Моне бесконечными, дверь правления с нехорошим скрипом начала открываться, да замерла. Кто-то собирался выйти, но приостановился.

– Считаешь, расстрелять? – спросил властный, далеко слышный голос. – Сейчас поглядим.

Мона приготовилась увидеть кого-то очень страшного.

На крыльцо, однако, вышел человек весьма мирной, даже скучной наружности. Был он преимущественно сер: полуседые волосы в кружок, такая же бородка а-ля Чернышевский, железные очки. Под мышастым пиджачком виднелась рубашка навыпуск с украинским вышитым воротом. В руке человек держал стакан с чаем. Оружия на нем не было.

– Здравствуйте, ребята, – кивнул он конвойным. – Коля, на тебя соседи жалуются. Ты ко мне потом зайди. Сайкин, книжку прочитал? Как твоя мать, Тиша? Не выздоровела?

Все трое почтительно поздоровались, называя его «господин директор». Каждый что-то ответил, но Мона не слушала – у нее громко стучало сердце. В этом Чернышевском, в его мягких движениях, в тихом, по-учительски поставленном голосе было что-то пугающее. Точно так же приготовишкой она боялась грозную директрису.

Человек не спеша спускался по ступеням. Теперь он смотрел на задержанных. Глаза у него оказались тоже серые, внимательные.

За директором шел десятник Семен, показывал на каждого пальцем, вполголоса что-то объяснял.

«Ордена… Шифра… Психованная», – разобрала Мона и, поймав на себе изучающий взгляд атамана, пару раз судорожно дернула головой.

– Господин начальник! – громко сказал Канторович. – Разрешите обрати…

Получил от конвойного удар прикладом под ребра, поперхнулся.

– Будешь говорить, когда вызовут к доске, – укоризненно покачал головой директор. – Никакой дисциплины, а еще офицер. Отдай ему ордена, Семен. Он их честно заслужил. Смелый человек – по глазам видно. И опасный. Второй тоже непрост. Отведи их в инспекторскую, к Степану Акимовичу. Пусть допросит про шифры и прочее. А вы, – обратился он к отцу Сергию, – пожалуйте ко мне, поговорим. И дочку прихватите.