Без паузы и перехода затягивал сухопутную:

Исполнение песен Макар прерывал комментариями, от которых мы, еще не ходившие в школу, млели от восторга и от ощущения собственной причастности к героической морской службе. Женщины помоложе лукаво молча улыбались в концы завязанных хусток. Те, что постарше, особенно старухи, крестились, отвернувшись, бормотали:

— Прости, господи…

— Макар знову святкуе… — констатировали мужики, собравшиеся к вечеру на скамейке под соснами перед сельсоветом.

Отец семейства Митя Грамма был человеком огромного роста, с широкими плечами и размашистой маршевой походкой. Голову он всегда держал прямо. Широкие густые брови разбегались вразлет одной линией с рельефными надбровными дугами. Высокий лоб. Тяжелый волевой подбородок контрастировал с приподнятыми в постоянной улыбке, уголками губ. Его указательный палец левой руки всегда был прямым. В зависимости от настроения своего хозяина, несгибаемый после старой травмы сичкарней (соломорезкой), палец его мог выражать внимание, гнев, несогласие или одобрение. Он мог быть указующим или нести в себе угрозу.

Семья как семья… Вот только с именами у них было не как у всех. В книжке учета выхододней колхозника вместо Люньки или, на худой конец, Лукерьи, значилась Елена. Я сам слышал, как мой отец называл Грамму Митей, а он оказывается еще и Виктор Ильич! Поди — разберись, где, когда и как его называть и записывать. А Саша в школьном журнале записан Виктором! Виктор Викторович… Какая-то шпионская семья! Один Боря у них всегда Боря. Правда мама его называет Бореком. Это ничего… Не раз их мама говорила сначала Саше, а потом и Боре:

— Вчеся Сашеку, вчеся Бореку! Як будете вчете, то не будете робете. А як не будете вчетеся, будете сапу в полю тягнуте.

Мы резвились рядом, когда сидящие на скате канавы возле Василька Горина, родного дяди Люньки Граммы, взрослые за разговором стали спорить: на сколько лет Люнька старше Мити, на десять или на одиннадцать. Случайно подслушанное стало для меня шоком! Мои родители одногодки. Юфим старше Марии на пять лет. Ясько старше Анельки на восемь лет. А тут жена старше своего мужа на целых десять или одиннадцать лет! Тут год не имеет значения! О чем спорят?

Как всегда, за разъяснениями я обратился к маме. Она удивительно тактично и просто умела расставить все точки над i в разъяснении самой запутанной сельской генеалогии. На основании маминого рассказа, историй, услышанных в разные годы от сельчан, совсем недавних бесед с моими сверстниками Виктором Викторовичем и Борисом Викторовичем Грамма, попытаюсь вывести на поверхность непростую историю, казалось, обыкновенной семьи.

За три года до первой мировой войны был призван для несения воинской службы на Черноморском флоте его императорского величества рекрут села Елизаветовки Тырновской волости Сорокского уезда Бессарабии, 1890 года рождения, Олейник Макар Алексеевич. Местом службы явился эскадренный броненосец «Екатерина 11», стоящий на рейде в южной бухте Севастополя.

На броненосце начали службу несколько новобранцев из Бессарабии. Макар попал в один кубрик вместе с Петром Чеботарем, земляком из Мошан, расположенных в пяти километрах от Елизаветовки. Их полки-люльки в кубрике оказались рядом.

Отслужив семь лет, вернулся домой после революции. На груди его красовался георгиевский крест. Дочке Люньке уже шел девятый год. День за днем шли годы в нелегком крестьянском труде. Две десятины надела плюс огород. Помогала подрастающая Люнька. С соседней усадьбы подолгу засматривался на Люньку, которой уже шел семнадцатый год, Иван, сын Твердохлеба Михася, живущего в хатке на выезде из Елизаветовки в сторону Брайково. К осени двадцать восьмого заслали сватов. Скромную свадьбу, уместившуюся в хате, крытой соломой, сыграли на Михайла, в последнее воскресенье перед Рождественским постом.

Восемнадцатого августа, на следующий день после именин мученика Павла по православному календарю, 1930 года родился сын. В честь мученика крестили Павлом. Мальчику было уже одинадцать лет, когда где-то далеко-далеко за Плопами зарокотали пушки. Временами далекие разрывы сливались в сплошной гул. По ночам подрагивала земля. Шестого июля, вместе с отступающими советскими войсками, ушел на восток георгиевский кавалер Макар Алексеевич Олейник.

Восьмого июля добрых полсела высыпали на шлях. В село пешей колонной входили немцы. Совершенно случайно, с вступлением немцев в село, советская авиация стала бомбить расположившиеся на постой немецкие части. Особенно досталось нижней части села и имению пана Барановского, которое в тот день было разрушено дотла. Единственным в селе домом, разнесенным в щепки бомбовым ударом в тот день, оказалась хата Макара Олейника.

Полагая, что в селе затаился радист-корректировщик, немцы стали сгонять мужское население села к центру, у выезда на Брайково. Потом на окраине села стали расстреливать каждого десятого. В число десятых попал и Иван Твердохлеб, сын Михася. Расстреляли его в пятидесяти метрах от отцовского подворья, где он родился и вырос.

Люнька с Павлом, которому только исполнилось одиннадцать лет, в это время пряталась, забравшись на печь в доме Мищишина Василя, жившего чуть выше Чернеева колодца. О смерти мужа Люньке сообщили соседки. Обезумевшую от горя женщину они же увели под руки домой. А в доме, расположенном на всегда многолюдном перекрестке, вовсю уже хозяйничали немцы. Постелив, что было, Люнька с сыном устроились на ночлег в погребе.

В ту ночь никто не сомкнул глаз. До утра бушевала гроза. Моя мама рассказывала, что той ночью словно опрокинулось сразу всё небо. Бешенные потоки мутной воды унесли вниз с пологого Брайковского склона по селу тела нескольких расстрелянных. Похоронили убитых в общей могиле напротив огорода Вишневских. В сорок пятом решением сельского схода решено было перезахоронить погибших в центре села, на бульваре, перед будущим сельским клубом.

Долго чудились Люньке выстрелы на шляху. По ночам казалось, что в дверь погреба, где они жили, стучит Иван. Вскочит в испарине, кинется к двери, а там тишина. Открыть дверь боялась. Дом был полон немцев. Подходила к, беспокойно спящему, Павлу. Во сне мальчик без конца ворочался, вскрикивал. Никогда не страдавший недержанием мочи, однажды утром, проснувшись, Павло обнаружил под собой мокрую постель. С того дня каждое утро Люнька застирывала простынь и вывешивала, таясь от соседей, матрац и простынь на, растянутую за сараем, веревку.

Одновременно с приходом немцев в соседние Мошаны вернулся Митя Грамма, работавший в Донбассе на одной из шахт с восемнадцатилетнего возраста. Хорошо оплачиваемая работа была опасной. Обвалы штреков, внезапные затопления, отравления газом, взрывы и подземные пожары. Из троих уехавших на шахты мошанских парней домой вернулся один Митя.

Вернувшийся в шахтерской спецодежде, Митя был сразу же арестован новой властью по подозрению в шпионаже. Единственный на село румынский жандарм держал его в старой сторожке ниже церкви в центре села. Братья по очереди тайком носили и через круглое небольшое отверстие для кошки передавали, завернутую в тряпочку, скудную еду. Его мама Параска собрала немногие гроши, продала козу, недостающее заняла. Пошла вносить залог. Оказалось мало. Назначенный новой властью, староста заставил поставить крестик на расписке, в которой говорилось, что Параска Чеботарь-Грамма должна ему четыре мешка кукурузы с будущего урожая.

Отпущенному на свободу Мите староста посоветовал на время не показываться в селе, особенно, когда в село наезжают немцы или румыны. Митя ходил на заработки в Брайково и Елизаветовку. Брался за любую работу. Молотил рожь, перешивал прогнившие соломенные крыши.

Когда стали набирать рекрутов в румынскую армию, о Мите снова вспомнили. Стали искать. Пару дней скрывался у дяди, Петра Чеботаря. Вечером, забрав у Параски смену белья, дядя Петро позвал Митю в дом: