Из всего дивизиона в живых остались двое. Тяжело раненый командир дивизиона и я. Меня с самого начала завалило бревнами и землей. Так и лежал, в окопчике, как в могиле. Когда кончился бой, я прорыл отверстие между бревнами, нечем было дышать. Бревна сдвинуть не смог. Так и сидел, пока не появилась пехота. Стал кричать. Откопали.

После того боя наш дивизион стал гвардейским. Прибыло пополнение. Необстрелянные стали сразу гвардейцами. Правда прибыли несколько воевавших в тылу у немцев белорусских партизан. Эти умели воевать. И стрелять научились быстро и хорониться в бою от пули.

Среди них был Николай Хруцкий, мой тезка. Он всю войну в партизанах. Его семью и родню немцы и полицаи собрали в одном доме и взорвали противотанковой гранатой. Потом, рассказывал, что на стоны в развалинах полицаи бросали гранаты. Никто не уцелел. Вся семья из 7 человек сгинула в одночасье. Хату разнесло. Останки были далеко разбросаны вместе со столбами мазанки — рассказывали соседи. Ни одного уцелевшего тела.

После гибели родных, рассказывал сам, стал бешенным. В плен немцев никогда не брал. Расстреливал с ожесточением. На человека не был похож. После боя несколько часов ходил с перекошенным лицом. Вот до чего доводит человека гибель родных! Особенно жестоко он обращался с пленными, взятыми другими бойцами. Избивал, издевался.

Хоменко молча слушал. Только мощные желваки часто напрягались, словно пульсировали по бокам его челюстей.

— Что было дальше?

— Воевал умело. Он был заряжающим. но всегда носил с собой подобранный после боя автомат. Вещмешок был набит автоматными дисками. Был очень метким стрелком. Сказался партизанский опыт. Другой, немецкий автомат «Шмайсер» с патронами и несколькими прямыми рожками хранил в снарядном ящике. Его постоянно ставили в пример. Во время боя укрывался мастерски, продолжая заряжать. Ни разу не был ранен.

Перед наступлением, когда шли особенно жестокие бои, подал заявление в партию. Написал, что хочет умереть коммунистом. После боя ему вручили партийный билет.

Были у него странности, но это не удивительно после того, что человек пережил.

— Рассказывай, Николай!

— Ненавидел собак. Если какая-либо собака гавкала, тут же пристреливал. Ещё шевелящуюся собаку добивал каблуком. Бывало, крупные злобные собаки, учуяв или видя его, прятались в будки или ниши в стоге сена. Подолгу не выходили, хотя Хруцкий уже был далеко.

— О-он! — выдохнул Хоменко, — рассказывай!

— Когда занимали какую-либо деревушку, останавливались на постой. Хруцкий, как из под земли, находил самогон. Пил очень много. Практически не пьянел. Только краснел сильно, как ты.

Хоменко заскрипел зубами.

— Однажды остановились на небольшом польском хуторе. Уже третий за последние месяцы командир нашего дивизиона, вчерашний курсант, совсем мальчик, молоденький лейтенант распределил нас на постой. Вечерело, когда он, взяв меня и буковинца Ивана Дикусара, пошел по хатам, где квартировали поселенные бойцы.

Зашли в одну небольшую хатку, куда распределили Хруцкого и еще двух бойцов. Из бойцов в хате был один Хруцкий. Старуха хозяйка сидела в углу у печи, отвернувшись. Хруцкий, без пояса, полулежал на кровати, пьяный. На фоне синей воды на намалеванном надкроватном коврике с лебедями, выделялось квадратное багровое лицо Хруцкого. Когда глаза привыкли к сумеркам, мы увидели, что голова Хруцкого лежала высоко на бедре разбитной бабенки, хихикавшей вслед каждой фразе Хруцкого.

Лейтенант приказал проводить посторонних из хаты. Светло-серые глаза Хруцкого стали белыми.

— Сломаю через колено, как прутик, щенок!

Лейтенант расстегнул кобуру.

Втроем навалились. Хруцкий, казалось, обладал нечеловеческой силой. Раскидал нас троих, как малышей. Молодица убежала. Когда стали вязать, Хруцкий вдруг обмяк. Стал покорным, просил прощения. На второй день утром снова пошел к лейтенанту, снова просил прощения. На третий день, когда последовала команда «Сбор» для дальнейшего выдвижения, пошел к соседке старухи.

К зверски избитой молодой женщине вызвали ротного фельдшера. Живот был синим. Видимо бил ногами. Оказалась сломанной челюсть. За что? Дело замяли. Все отнесли за счет его состояния после гибели родных. Но в дивизионе солдаты стали сторониться Хруцкого. Женщину-то за что?

— Говори! Говори, Николай!

После взятия Берлина первые три недели дивизион был передан в подчинение комендатуры одного из районов Берлина. С утра до позднего вечера, распределившись по группам, осуществляли обход домов и квартир. Проверяли жителей, соответствие проживающих, искали затаившихся гитлеровцев. Нашу группу, Хруцкого, Дикусара и меня возглавлял сам командир дивизиона, уже старший лейтенант.

Однажды мы вошли в подъезд двухэтажного дома. Хруцкого с Дикусаром командир оставил на первом этаже. А мне показал на лестницу, ведущую на второй. Дверь оказалась открытой. Мы вошли в просторную прихожую. Из одной комнаты вышла молоденькая девушка, почти девочка. Командир, заглядывая поминутно в разговорник, спросил по немецки:

— Кто еще есть в доме?

Девушка распахнула все три двери. Мы обошли комнаты. В небольшой комнате в инвалидной коляске сидела изможденная седая женщина.

— Гросмутер (бабушка). Инвалиде. — улыбаясь, пояснила девушка.

Это было видно без слов. Тонкие, словно высохшие ноги старухи неподвижно покоились на подножке коляски.

— Документ! — потребовал командир дивизиона.

Девушка с готовностью выдвинула шуфляду и с улыбкой протянула лейтенанту серо-желтую книжечку. На обложке удостоверения был ромб, внутри которого выделялась черная свастика. Это был билет гитлерюгенда.

Мне почему-то стало жаль эту девочку. Такая молодая. Она была худа настолько, что на бледных руках и шее проступали тонкие синие жилки. Могла предъявить другой документ. — продолжал мой отец.

— В это время раздался дробный топот сапог по лестнице и грубый мат Хруцкого. Старший лейтенант поспешно спрятал билет гитлерюгенда в глубокий карман галифе. Широко шагая, вошел Хруцкий, за ним поспешал Дикусар.

— А-а! Сучка гитлеровская! — Хруцкий рывком снял с плеча автомат.

— Стоп, Хруцкий! Тут всё в порядке. Подождите с Дикусаром нас в подъезде.

Понятно! — подмигнул Хруцкий командиру. — Подождем!

Иван Дикусар с Хруцким вышли. Старший лейтенант вынул удостоверение из кармана и порвал его. Открыл круглую дверцу печки и мелкие клочки тонкого картона полетели в печное жерло.

— Всё! Гитлер капут! Привыкайте жить без гитлерюгенда!

— Гитлер капут, Гитлер капут. — согласно кивала девушка-подросток. Мне командир не сказал ни слова. Когда мы спустились по гулким деревянным ступеням, Хруцкий недоуменно повел бровями.

— Это он! Это он! — как заведенный повторял Хоменко. Голова его наклонилась близко к столу и, две, свисающие и потемневшие от пота, пряди снова сделали его похожим на, готового боднуть, бычка.

Хоменко выпрямился, и несколько секунд смотрел в темень за нашим окном, словно пытаясь что-то разглядеть. Затем налил себе полную стопку самогона, чего раньше ни разу не делал, и жадно, громко присасывая воздух, выпил. Опустил голову и влажные пряди снова так знакомо приняли, как рога, угрожающий вид.

Наконец Хоменко поднял голову и пристально посмотрел на отца.

— Николай! Это мой двоюродный брат! И настоящая фамилия этой сволочи тоже Хоменко! Звали его тоже Николай, как настоящего Хруцкого. Мы из одного села. Наши отцы родные братья. А мы с ним ровесники. И похожи, как близнецы! Нас постоянно путали в школе учителя. Дал же бог!

Он с детства был странным, ненормальным. Все мы, будучи детьми, дрались. Но, выяснив отношения, часто сливали друг другу из одной кружки, чтобы смыть кровь. А он дрался так, словно хотел убить. Если мы дрались до первой крови, то он при виде крови только зверел. Его с трудом оттаскивали от жертвы даже взрослые.

Почему-то ненавидел кошек и собак. Приманив кошку, разбивал ей голову каблуком. Кошка уже мертва, а он продолжал плющить ей голову. С собаками поступал также. Псов он давил руками или, если находил, веревкой. А потом стал постоянно носить веревку в кармане. Даже незнакомые большие и старые псы на него не лаяли. Как чувствовали. Прятались и долго не выходили из своих убежищ.