Война началась, когда Коле было уже четырнадцать лет. В июле сорок первого немецкая авиация бомбила части советских войск, закрепившихся на левом, противоположном берегу Днестра. От разрывов бомб голуби, сидевшие на крыше, словно обезумили. Они беспорядочно метались в воздухе, потеряв ориентацию. Когда начало темнеть, Коля с младшим братом Сергеем разыскали часть голубей далеко от дома. Два голубя вернулись только на следующий день. Голубей закрыли и выпустили только тогда, когда фронт отодвинулся подальше от Днестра.

— Во время войны голуби, возможно, спасли мне жизнь. — Рассказывал дядя Коля.

В селе разместилась немцы, следующие на фронт. Через Днестр наводили понтон для переправы техники. Жителей Унгр согнали на берег копать спуск к Днестру. По селу пронесся слух, что мужчин и подростков немцы заберут на тот берег на работы. А потом угонят в Германию, как это уже было в некоторых селах.

— При приближении немцев к нашему дому, — продолжал дядя Коля, — я с семилетним братом Сережей забрались на чердачок, где жили голуби и забились в самый угол. Три немца зашли во двор с огорода. Два пошли к дому, а один, увидев голубей на крыше и на дверке сарая, остановился, разглядывая птиц. Я видел только голову и шею немца.

Внезапно немец схватил веник, прислоненный к стене и, стал размахивать им, поднимая голубей. Снявшиеся голуби летали недолго. Часть из них села на крышу, а некоторые стали залетать на чердачок. Привыкнув к тому, что мы раньше подолгу сидели на чердаке, голуби спокойно кружили и ворковали.

Неожиданно немец стал подниматься по лестнице на чердачок. Его голова и плечи закрыли часть неба и соседний сарай. Он стал рассматривать голубей. Видимо, когда глаза его привыкли к темноте, он увидел нас с Сережей, сжавшихся в самом углу. Он смотрел на нас долго, а потом, приложив палец к губам, тихо сказал на немецком:

— Лейзе. Их либе таубн.

Мне стало ясно, что он сказал нам, чтобы мы сидели тихо. Вскоре немцы ушли. Но мы с братом продолжали сидеть на чердаке до вечера.

В пятьдесят четвертом Сережа, приехав зимой с сессии в учительском институте, где он учился, неожиданно спросил меня:

— Коля, а ты помнишь, что сказал немец, когда мы прятались на чердаке?

Я пожал плечами. А Сережа, помолчав, ответил на свой же вопрос:

— Он тогда сказал: — Я тоже люблю голубей.

— А может быть у него дома остались голуби. — Закончил рассказ дядя Коля.

После войны судьба забросила Колю в Бендеры, где он работал в депо кочегаром, а потом помощником машиниста. Жил на квартире у одного из слесарей депо по улице Ткаченко, на большей части домов которой сохранилось старое название — Потягайловская. Хозяин был любителем одесских голубей. Птицу он содержал в небольшом и чистом сарайчике без потолка. Широкий, на пружине, леток был под самым коньком крыши. Вольеры тогда строили редко.

В свободное от поездок время Николай возился с голубями. Хозяин, увидев, что птица за несколько лет стала выглядеть и летать лучше, переложил всю заботу о своих питомцах на квартиранта. Николай не тяготился приятной обузой, наоборот, он стал паровать голубей по своему усмотрению. В поисках достойной птицы он познакомился со старым голубеводом, жившим неподалеку на соседней Липованской, ныне улице Маяковского.

Звали знатного голубевода Тимофей Евстафьевич Бугаев. Соплеменники по увлечению прозвали его Кармоля за то, что он, возясь с голубями, напевал песню про Устима Кармелюка. Песня лилась из уст Кармоли нескончаемой печальной лентой и, казалось, не было в ней начала и конца.

А на закате, выпив стакан доброго южного вина, голос Тимофея Евстафьевича крепчал, исчезала старческая надтрестнутость и хрипотца. Казалось, что песню ведет молодой отважный гайдук из ватаги легендарного Устима Якимовича:

Из староверов, живший по уставу старообрядцев, бывший рядовой лейб-гвардейского полка, охранявшего семью последнего императора, Тимофей Евстафьевич был пунктуальным, строгим к себе и окружающим. С такой же принципиальностью и пунктуальностью он относился к любимому голубеводству. Занимался он только одесскими породами голубей. Эстафету голубевода у стареющего Тимофея Евстафьевича принял его сын Иван, которого по традиции тоже всю жизнь называли Кармолей. Прославился Иван своими горбоносыми, лучше которых не было ни в Бендерах, ни в округе.

— Птица была могучая, — рассказывал дядя Коля. — Голова была круглая, веки широкие. Клюв у некоторых голубей прикасался к вертикальной, у некоторых с подтрясом, шее, гордо изогнутой, как у сказочного коня.

Дядя Коля выносил из сарайчика, где неслись куры, яйцо и переворачивал его острым концом книзу.

— Если горбоносый настоящий, то линии яйца должны совпасть с линиями клюва, головы и верхней части шеи. — убеждал дядя Коля, приложив яйцо напротив головы горбоносого и продолжал. — Они должны быть коротконогими, вислокрылыми. Длинный хвост широкой лопатой в двадцать и более перьев, которые на концах могли слегка кучерявиться. А лёт, какой был лёт!

Дядя Коля никогда не говорил полёт. В слово лёт он вкладывал самые превосходные качества воздушной акробатики голубей.

— Кроме горбоносых, — продолжал дядя Коля, — Кармоля водил уточек, конусных, бендерских поясых. Смело и успешно приливал горбоносым кровь бердянских, вытягивая птицу в длину. Паровал с ананьевскими, что делало птицу более изящной, головы стали миниатюрнее, стали появляться белые с жемчужными глазами. Широкие веки стали более нежными, как бы присыпанные платиновой пудрой. Водились редкие в то время, а сейчас вообще исчезнувшие — гривастые.

Тогда-то Коля, ровесник Ивана, по-настоящему познал и полюбил породу одесситов. Общение с Тимофеем Евстафьевичем и Иваном стало фундаментом для его дальнейшей судьбы селекционера. Какими бы голубями не увлекался в жизни Николай Эммануилович, в его коллекции всегда были несколько пар одесситов, с которых можно было писать стандарт.

Высокую планку кармолинских стандартов не опускает сын Ивана, Виталий, с которым я знаком уже несколько лет. В моей коллекции несколько белых горбоносых с жемчужными глазами. Выведены они от белого с крапчатой шеей, приобретенного несколько лет назад у молодого Кармоли.

Но недолго проработал на железной дороге Коля. В середине пятидесятых он заболел туберкулезным плевритом. Лечился довольно долго, но успешно. Но на железную дорогу путь ему был заказан. Как говорил он сам, комиссовали подчистую. Переехал в Тырново, поближе к брату Сергею, который, окончив учительский институт, работал учителем географии в марамоновской школе.

Как и брат, Сергей увлеченно занимался голубеводством. Водил он редкую в то время породу — бельцких двучубых. Увлекся бельцкими и Николай. Его поражало изящество этой небольшой по размерам птицы. Маленький, как спаренные пшеничные зерна, клюв с погибом, широкая чавка, круглая с боковыми гранями голова, украшенная двумя чубами.

Передний — розеткой, закрывающей больше половины клюва, а задний чуб в виде короны от уха до уха, венчающей гриву во всю длину грациозно выгнутой шеи. Низкие голые, иногда слегка обутые ноги, незначительная вислокрылость. Корпус тянутый, как будто пропущенный через кольцо. При всей своей миниатюрности в птице ощущалась сила, которая реализовалась в полете с уникальным кувырканием.