У кого палка гутала хуже и ближе всех, тот и ставил свою фуражку на гутало — палку, вставленную в трещину в высохшей земле либо в сусликовую норку. На гулю одевали фуражку. Начиналось главное. По очереди, бросая каждый своей палкой, старались сбить фуражку с гули. Когда фуражка была сбита, гутание начиналось снова. Случалось, фуражка ещё не сбита, а на гутале висели уже лохмотья. Особенно доставалось козырькам. Бывало, за лето Штефан, мой двоюродный брат, вынужден был шить мне две-три кепки.

Если я видел Флорика во дворе, то молча заходил, забывая здороваться, несмотря на то, что мама каждый раз, отправляя меня к кому-либо, не забывала повторять, что приходя, надо сказать «Здрасти», а уходя — «До свидания». Я долго считал Флорика роднёй. А здороваются, я был уверен, только с чужими. А роднёй я считал потому, что когда я шёл после пасхи поливать к тетке Марии, тётя Сянька всегда просила меня полить и ей. В конце она дарила мне галунку — крашенное яйцо. Крашенные яйца тёти Сяньки были очень красивыми. На них были разноцветные узоры, которые помогал ей рисовать разноцветными красками и воском сам Флорик. А мама моя красила яйца совсем некрасиво. Просто варила их в луковой шелухе.

Кроме того, по моему тогдашнему разумению, нас действительно связывали родственные связи. Флорик был двоюродным братом Бори Единака, моего троюродного брата, сына дяди Ивана Единака, которого в селе называли Иван Яковив. По этой причине я считал хоть далёкой, но роднёй и Мишку Бенгу, двоюродного брата Флорика и Бори Единака. Их мамы были родными сёстрами. Да и похожи они были здорово: Флорик, Боря Единак и, больше всех братьев и сестёр, — Гриша Бенга. Я долго был уверен в нашем с Флориком родстве, пока мама, с улыбкой на лице, не разрушила мои родственные иллюзии.

В детстве соседи и не только относились к Флорику с повышенным вниманием и некоторой осторожностью и опаской. Я считал такое отношение совершенно напрасным, обидным и несправедливым. Наоборот, в отличие от нудного и скучного, вечно читающего нравоучения, родного брата Флорикова деда Михаська Калуцкого, жившего в одном доме с Полевыми, или угрюмого Савчука, Флорик делал всё очень интересно и весело.

Было очень забавно, когда Флорик засовывал чёрную нитку с иглой в небольшую картошку и перевязывал её. Затем, размотав катушку, иголку с коротким концом нитки втыкал поверх окна у дяди Феди Жилюка, как раз там, где спала его дочь Галя, на год моложе Флорика. В полной темноте, сидя за своим забором, Флорик натягивал нитку и резко отпускал. Картошка дробно стучала по стеклу, точно, как костяшки пальцев человека.

Результат не заставлял себя долго ждать. Улёгшаяся было Галя со страху будила родителей. Медленно, с опаской выходил во двор дядя Федя. Обходил дом. Ничего не обнаружив и не слыша стука, заходил в дом. Через пару минут Флорик снова: — тук-тук-тук! И тут же ещё раз. Тук-тук-тук! Дверь у Жилюков резко распахивалась. Дядя Федя выскакивал на улицу с палкой в руке. Не обнаружив никого, он обегал вокруг дома. Снова никого. А мы, сидя рядом за забором во дворе Калуцких, восхищались смекалкой Флорика.

А ближе к осени Флорик устраивал настоящее кино. Почти фильм ужасов. Срывал созревающую тыкву, вырезал большие глаза, дырки вместо носа и свирепо оскаленный рот. В дырки для глаз вставлял зелёные стёкла от разбитой бутылки. Во рту были огромные острые зубы. Все семечки с мякотью выбрасывал, а внутрь кабака ставил толстую свечу. На резинках от трусов подвешивал кабак к свисающей над улицей ветке соседского ореха. Зажигал свечу, укрывал кабак черным платком с привязанной веревочкой.

Дождавшись, когда идущие из клуба старшие девчата приблизятся к подвешенному кабаку, Флорик дёргал за верёвочку. Чёрный платок слетал с кабака. Флорик быстро подтягивал за нитку, и сквозь колья забора забирал платок. А кабак на двух резинках начинал покачиваться вверх-вниз и в стороны. Перед идущими возникала свирепая голова огромного чудища со светящимися зелёными глазами и зубами. Казалось, что чудовище приседало и качалось из стороны в сторону. Вслед разбегающимся девчатам Флорик, вставив два пальца в рот, пронзительно свистел. Оттого, что светящееся в темноте и качающееся чудище ещё и свистит, девчата разбегались особенно резво.

В мае — начале июня по селу, надсадно жужжа, в предвечерье летали большие и малые хрущи (майские жуки). Особенно много их было на бульваре возле сельского клуба. Мы их ловили, складывали в, открывающиеся как портсигар, коробки из под «Казбека» и, закрыв, прижимали к уху. Слушая шебуршение хрущей по картонным стенкам папиросной коробки, мы утверждали, что слушаем «радиво».

Флорик использовал хрущей интереснее и занимательнее. Поймав хруща, подходил к правлению. Там всегда стояла председательская бричка. Ездовый дядя Ванька Вишнёвский в это время, как правило, был в коридоре правления. Ждал окончания наряда. Улучив момент, Флорик выдергивал из роскошных хвостов фондовских коней длинный прочный волос. Выламывал ровную гладкую кленовую ветку, очищал от листьев.

Мы внимательно смотрели за ловкими движениями волшебных пальцев нашего кумира. Запоминали последовательность выполняемых им операций. Мы были уверены в том, что недалёк тот день, когда мы будем делать то же самое. А пока мы постигали мастерство и прилежно учились.

Вот уже ровно отломан тонкий конец ветки. Под крепкими Флориковыми зубами чуть слышно треснул конец кленового прутика. В едва видимую щель конструктор клинит завязанный в узел волос. Другим концом волоса, как опытный хирург, завязывает и затягивает крошечную петлю у основания одной из ножек хруща.

А теперь предстоят испытания установки. Флорик начинает плавно вращать прутик с волосом, на конце которого по кругу в воздухе движется хрущ. И вдруг чудо! Хрущ, почувствовав своё тело в воздухе, поднимает твёрдые блестящие надкрылья. Из под них в воздухе расправляются почти прозрачные тонкие и большие крылья. А наши уши улавливают, сначала слабое, потом усиливающееся, низкое гудение. Флорик останавливает вращение. Ещё несколько оборотов хрущ вращается по кругу, после чего жужжание стихает и жук, покачавшись, как на гойданке (качелях), повисает на волосе.

Теперь дело за малым. Из-за плавного поворота за Чернеевым колодцем показывается первое стадо, возвращающихся с Куболты, коров. Коровы медленно и лениво бредут домой, изредка обмахиваясь хвостами. Некоторые на ходу умудряются жевать жвачку. Вот стадо миновало шлях.

Флорик пристраивается впереди идущего стада. Мы, как зрители на галёрке, идём за пасущими в тот день колию. У клуба, почти неуловимыми движениями, Флорик начинает медленно раскручивать прутик с волосом, на конце которого кругами вращается, приговорённый выполнить свою провокаторскую миссию, хрущ.

Нам и очередным пастухам в колии ничего не слышно, но по тому, как коровы беспокойно поднимают головы и осматриваются вокруг, мы понимаем, что жук полетел. Скорость вращения нарастает, жужжание переходит в надсадное гудение. Ближайшие коровы поднимают хвосты. Вначале расположенные горизонтально, хвосты вдруг залихватски закручиваются и коровы переходят на рысь.

А гудение хруща всё выше и переходит в вой, который так знаком коровам. Это гудение, кружащего над выбранным в жертву животным, крупного овода, грозы коров. Спасаясь, коровы пускаются вскачь, обгоняя Флорика. А тот всё так же спокойно идёт, совсем незаметно подкручивая прутик. Никто ничего не понимает, кроме нас. Затаив на ходу дыхание, мы смотрели захватывающий спектакль на свежем, чуть пахнущем коровьим навозом и парным молоком, предвечернем воздухе.

Позже, когда хрущи пропадали, с июня и до осени, мы заставляли коров поднимать хвосты и мчаться галопом, издаваемыми нами самими, звуками: Бззз, бзззз… Попробуйте сами! Увидите…

О том, что в стаде брели и наши коровы, «спрятавшие» от перенесенного стресса в тот вечер молоко, мы как-то не задумывались. О не отданном сполна коровами молоке озабоченно сообщали, доившие коров, наши мамы.