— Десять золотых.

— Шутишь, хозяюшка? За такие деньги можно всю вашу деревеньку купить и сдача останется.

— Не хочешь, не бери, — пожала женщина плечами.

— А мужик в доме есть?

— Зачем?

— С хозяином хочу потолковать, скорее столкуемся, — сказал Гарриетт недовольно, — Без бабьих шуток.

Женщина поджала губы. Теперь Гарриетт мог хорошо рассмотреть ее. Пышнотелая, еще не старая, с темным румянцем на щеках и темными тяжелыми волосами. Одета в широкий сарафан поверх простой льняной рубашки. Передника на ней не было, и косынку она не носила, как местные замужние дамы. Вдова или…

— А ты только горохом, промышляешь, сударыня? — спросил он.

Она бросила на него быстрый взгляд.

— Нет, не только.

— И много девушек у тебя?

Она расплылась в улыбке, поняв, что он догадался.

— На любой вкус, сударь. Войдешь? Не убрано и девушки кто спит, кто работает, но может, кого и найдем.

— Я хотел бы ту, из Гардарики, выкупить.

— Землячка?

— Ага.

— Не продается. Но я могу позвать ее с поля, если ты ее желаешь, сударь.

Гарриетт потер переносицу.

— А мелкую девчонку. Двину, отдашь?

— Позднее приходи, — сказала женщина.

Гарриетт повернул назад, ругаясь про себя что было силы. Мелькнула мысль поехать на поле и выкрасть девку вместе со щенками, а потом сразу на двор старосты — за Двиной. Но ведь кинутся в погоню. Йормун захочет людей вернуть без стычки. Гарриетт понукал лошадь, стремясь поскорее нагнать отряд. Но сколько бы он не торопился, отряда на дороге он не видел.

— Да куда они делись? — бормотал он, пока не услышал странный шум в стороне от дороги. Шумела река, за поворотом должна быть переправа, как он помнил.

Гарриетт едва не вылетел из седла, резко натянув поводья, едва не разорвав рот коню. Бедняга поднялся на дыбы и попятился, но Гарриетт сумел удержаться. Он отрешенно рассматривал разбросанные в разных позах тела. Их убили быстро, они не успели ничего сделать. Конь фыркал, следы от его копыт наполнялись кровью. Гарриетт огляделся, будто ожидая увидеть противников тут же, за деревьями. Ветерок шелестел листьями, приятно обдувал лицо. И все же внезапное шевеление заставило Гарриетт вздрогнуть и вытащить меч.

— Йормун?

Йормунганд принял сидячее положение, он словно не слышал Гарриетта, сидел бледный, с прижатой к лицу ладонью.

— Йормун!

Йормунганд поднял голову и только тут Гарриетт увидел, что сквозь пальцы Йормунганда стекает кровь.

Гарриетт перевязывал Йормунганду голову, тот то и дело приваливался к его плечу, заметно усложняя дело.

— Йормун, — Гарриетт старался говорить ласково, — ты не умер. Да не умирай ты! — рявкнул он так, что Йормунганд дернулся. Гарриетт тут же устыдился своего порыва.

— Что случилось? — спросил он.

— Напали. — прошептал Йормунганд едва слышно. — Перебили.

— Всех? — спрашивать не было смысла, но Гарриетт все же продолжал задавать вопросы.

— Да. Гарриетт, у меня в сумке обезболивающее. Дай мне.

Гарриетт огляделся. Сумка Йормунганда валялась тут же. След лошадиного копыта пришелся ровно на середину. Но Гарриетт все-таки открыл ее и вытряхнул влажные остатки баночек и отсыревших мешочков с травой. Пахло спиртом, полынью и чем-то еще неприятным.

— Кто это был? Турх? — спросил Гарриетт, пока Йормунганд сосредоточено шарил в останках лекарств.

— Нет, — Йормунганд выглядел сейчас совсем юным, судорожно выдыхая, он едва не терял сознание. Наконец нашел, что искал. На дне разбитой бутылочки осталось совсем немного.

— Тогда кто? Ингви? — продолжал спрашивать Гарриетт.

— Нет, — глаза Йормунганда остекленели и начали закатываться.

— Йорд. — сказал Гарриетт, глядя себе под ноги. — Ты очень везучий человек, Йормун.

Гарриетту захотелось потрясти его, растормошить, чтобы узнать подробности. Но Йормунганд и так скользил на грани сознания. В неуместно веселой, зеленой травке, рядом с нежным цветочком на тонком стебельке лежал окровавленное любимое оружие Йорда — боевой молот. Гарриетт узнал его по укороченной ручке, по тонкой вязи рун. Гарриетт не мог не ухмыльнуться, поднимая его.

Гарриетт водрузил Йормунганда на своего коня. Безымянный фыркал и упирался, будто на него взгромоздили труп. Йормунганд обхватил шею коня и уткнулся окровавленным лицом в гриву. Кровь все еще сочилась сквозь повязки и падала тяжелыми каплями на траву.

Йормунганд очень надеялся потерять сознание, но уже понимал, что стоит ему это сделать и он уже не очнется. Не хочу умирать, думал он, не хочу умирать, не хочу умирать. Возможно, он произнес это вслух, потому что Гарриетт странно посмотрел на него и дружески похлопал по спине. Гарриетт все делал правильно, надо уходить. Но благодарности Йормунганд не чувствовал, только боль.

От такого не умирают, думал он, не умирают, боль пройдет. Он попробовал уцелевшим глазом смотреть на дорогу, но ресницы набухли от крови, и глаз едва открывался. Хорошо бы не истечь кровью, подумал он и скользнул-таки в темноту.

Первое, что почувствовал Йормунганд, едва очнулся, зуд и жжение в глазнице.

— Плохо? — спросил его незнакомый женский голос. Йормунганд не ответил, лишь качнул головой. Он ощутил крепкую профессиональную перевязку, перетянувшую ему пол головы.

— Сколько пальцев видишь? — в поле его зрения показалась рука с аккуратными розовыми ноготками. Рука уже немолодая, с тонким колечком на мизинце, и показывала она два пальца.

— Два, — едва слышно произнес Йормунганд.

— Хорошо, — женщина придвинулась, и Йормунганд разглядел дородную Дочерь с большими обвислыми грудями и неровной линией подбородка. Глаза ее пожелтели, как радужка, так и белок, лицо покрывали темные пигментные пятна. Белое покрывало небрежно лежало на плечах, открывая неожиданно темные, без признаков седины, короткие волосы. Йормунганд ощутил исходящий от Дочери характерный тонкий запах мяты и сушеных трав и неожиданно для себя успокоился. То, чего он страшился все эти годы все же случилось.

Говорить было тяжело, поэтому он просто смотрел не нее единственным глазом.

— Какой красивый мальчик, — проворковала Дочерь. — Ничего, ничего, жить будешь. Где это видано, чтобы такие молодые умирали.

— Да много где, — оказалось, что Гарриетт стоял неподалеку. Косился на Дочерь и с тревогой наблюдал за другом.

— Да только не у меня в гостях, — сказала Дочерь укоризненно.

Выздоровление шло медленно, Гарриетт пропадал целыми днями, возвращался под вечер, приносил хозяйке зайца или горсть сладостей в качестве подношения. Йормунганд как только смог встать, бродил по дому или прятался за ширмой, когда к Галете приходили посетители. Галета служила Дочерью уже тридцать с лишним лет, имела обширную практику, пользовалась уважением и признанием среди сельчан. Будучи молодой и легкомысленной, она закрутила роман с юным и настойчивым галантерейщиком, что носил Дочерям цацки дли ногтей.

— Ах, какой милый мальчик был, — сокрушалась Галета. — Лицо что фарфор, белое, тонкое, глаза как две миндалики и такие же темные. А как он целовался, этак проведет сначала язычком по губам, а потому будто душу хочет выпить.

И она хихикала и заливалась краской от воспоминаний. Дочерям не возбранялись романы, даже поощрялись, если было выгодно для дела или просто для здоровья. Но Галета пошла дальше — она забеременела и, осознав что случилось, сбежала. Рожать Дочерям строго нельзя. Как Галета допустила такой конфуз, она не рассказывала. У Дочерей существовали собственные способы предотвращения нежелательной беременности: чаи, травы, а в случае оказии всегда можно было прибегнуть к помощи сестер.

Галете не удалось спрятаться. С большим животом, уже на восьмом месяце, ее нашли и принудительно сделали аборт. Ребенка выволокли живым, но сильно искалеченным повитухой и тут же, при матери, убили. Йормунганд понимал, что в действиях Дочерей не было ни особой злости, ни стремления к жестокости. Просто ребенка для них не существовало, лишь необходимость от него избавиться.