— В виде сакральных проституток? — довольная собой, смеётся Хиомара.

   — Да нет же, — отвечаю я. — В виде целомудренных жриц со своим собственным культом.

   — У нас есть специальные места с женщинами-жрицами. Некоторые обряды исполняются только женщинами, по очень строгим правилам. Например, они уничтожают старый год, срывая кровлю, чтобы затем заново положить её. На одном острове неподалёку от кельтского побережья живут женщины, одержимые богом Езусом, тем самым, что известен как великий очиститель, который в мгновение ока обрубает все ветви на небесном древе. Они поклоняются Езусу с помощью священных ритуалов. Ни один мужчина не осмеливается причалить к их острову. Но сами женщины иногда переправляются на материк и тогда отдаются мужчинам. Рожают они исключительно девочек. Во всяком случае, вырастают у них лишь девочки. Каждый год они срывают крышу с храма Езуса и в тот же день настилают новую. Они вынуждены торопиться, поскольку работу эту следует завершить до захода солнца. Если какой-нибудь женщине случится уронить ношу на землю, остальные разрывают свою товарку на куски и обходят с ними вокруг святилища, возглашая: «Эуой! Эуой!» Бывает, что женщину, предназначенную в жертву, нарочно толкают, чтобы она выронила ношу из рук. Нельзя же оставлять жертву на волю случая. Наши божества строги и требовательны.

   — Наши тоже, — говорю я.

   — Особую строгость они проявляют на рубеже лет.

   — А наши — если случается несчастье.

   — На исходе следующего месяца мы будем справлять самухин, — рассказывает Хиомара. — При этом сжигается старый год и возводится новый. Мужи соперничают друг с другом, кто возьмёт на себя самую тяжкую ношу. Чем больше ноша и чем выше они хотят её поднять, тем труднее даётся каждый шаг — но и тем почётнее победа. А боги очень придирчиво наблюдают за соперничеством, повышая требования. Достаточно ли велика твоя жертвенная ноша? Дотягиваешь ли ты до мерки?.. В ночь накануне самухина выпускаются души умерших, и они свободно бродят среди живых. Тогда мы все приобщаемся к воспоминаниям о сотворении мира, когда хаос был превращён в теперешний порядок.

Хиомара умолкла и вызывающе посмотрела на меня. Афродиты во мне давно и след простыл.

   — Ты разве не хочешь есть? — спрашивает Хиомара.

Я киваю.

   — Ты очень голодный?

   — Как волк.

   — Тогда тебе пора присоединиться к остальным. Почти все уже вошли в залу.

   — Сначала я бы не отказался ещё от кубка кормы. Горло у меня, можно сказать, горит огнём.

Трубы играют раннюю зорю, войско покидает стан и начинает марш на север. Я сплю дальше. Слуга пытается в привычной для него бережной манере разбудить меня. Ничего не получается. Я сплю очень крепко. Тогда Астер трясёт меня, потом берёт мокрое полотенце и протирает мне щёки. Я отталкиваю его.

   — Твоя тряпка пахнет прокисшей водой! — кричу я. Астер продолжает обтирать меня. Я сажусь и хватаюсь за лицо. Кожа щёк напоминает на ощупь мокрую глину. Астер стоит наготове с новым полотенцем, на этот раз сухим. У меня вырывается стон. Теперь слуга извлекает гребень и начинает приводить в порядок волосы. Затылок у меня отяжелел от боли. Мой горячечный профиль раскалывается от этой тяжести.

   — Пошёл прочь! — воплю я и поднимаюсь. Восстановив внутреннее равновесие, я велю Астеру начать под моим наблюдением складывать вещи. Когда я убеждаюсь, что он хорошо справляется сам, я выхожу из палатки. Совсем недавно я окинул беглым взглядом пространство вокруг, и мне показалось, будто у нас не всё ладно. Теперь я убеждаюсь, что был прав. Большинство палаток, за исключением писарских, сняты и унесены. Я обегаю окрестности, дабы успеть оглядеть побольше. Палатка с начальниками тоже исчезла, а войско снялось с места и покинуло лагерь. Осталась стоять лишь штабная палатка для переговоров. Я вижу около сотни всадников, на земле лежит примерно столько же пехотинцев. Кони безо всякого порядка шагают вокруг. Я уже наблюдал подобную сумятицу среди всадников. Обычно она возникает перед быстрым построением в эскадрон, и зрелище возникновения космоса из хаоса даже при этих обстоятельствах вызывает восхищение. Ну конечно! Передо мной предстаёт изящно упорядоченный эскадрон. Я задерживаюсь, чтобы посмотреть на приближающийся конный отряд.

Но вот я поворачиваю обратно. Из палатки карфагенских писцов доносится шум и гам. Я останавливаюсь выяснить, в чём дело. Оттуда выходит Бальтанд со своим неразлучным кожаным мешком. Он садится перед палаткой на мешок. Вид у норманна сердитый.

   — Всё войско уже ушло, — заговариваю я. — Почему оставили нас?

Он молчит. Тем временем к нам выходит Палу.

   — Ты обязан помочь, — безапелляционным тоном обращается он к Бальтанду.

   — Обуза не может быть в помощь, — отвечает искатель приключений.

   — Нам нужно сложить палатку, — говорит Палу.

   — А где служители? — вмешиваюсь я. — Неужели они тоже ушли?

Палу не удостаивает меня ответом. Карфагеняне по-прежнему дуются на меня за то, что я сбагрил им Бальтанда. Я подхожу ближе к Палу, чтобы принудить его ответить.

   — Что здесь творится? — не унимаюсь я. — Где служители? Когда снялось войско? Где Ганнибал и всё начальство?

   — Тебе тоже нужно позаботиться о своей палатке, — только и говорит Палу.

   — Ни за что! — выпаливаю я.

   — Я тут не по доброй воле, — заявляет Бальтанд и всё более раздражённо повторяет эту фразу несколько раз.

   — Нам нельзя оказываться в хвосте! — взвизгивает Палу.

Астер уже уложил все пожитки. Я помогаю ему вынести их.

   — Никто не вправе требовать, чтобы ты складывал палатку, — объясняю я. — Тебе не приходилось делать этого раньше, не придётся и теперь. Скорее я сниму её собственными руками.

   — Палатку снимают вдвоём, — говорит Астер. — Я видел, как её складывают. Мы справимся.

   — Ты слышал, что я сказал?

   — Конечно, господин. Всё будет так, как ты велишь.

И тут происходит нечто неожиданное. К нам широким шагом приближается мужчина. Я издалека узнаю его. Это Итобал, знаменитый карфагенский старейшина. Он останавливается около Палу. Совершенно очевидно, что он справляется обо мне, поскольку Палу указывает в мою сторону. Итобал тоже тычет в меня пальцем. Я догадываюсь, что он говорит: «Вон этот коротышка».

Итобал обладает не самой приятной привычкой вставать слишком близко от человека, с которым беседует.

   — Итак, тебя отыскать можно, — говорит Итобал уже мне, и я ощущаю его дыхание. — А где Ганнибал?

   — С войском, — отвечаю я.

   — Все мне твердят одно и то же. Но вчера я передал ему с нарочным, чтобы он не снимался с места, пока мы не переговорим.

   — Возможно, это сообщение не дошло до него.

   — Ничего подобного. Я только что разговаривал со своим гонцом. Ганнибал просто демонстрирует неуважение к совету старейшин.

Я делаю шаг назад. Итобал тут же делает шаг ко мне. Он закутан в походный шерстяной бурнус, некогда белого цвета. Красивая разноцветная кайма свидетельствует о знатном происхождении одеяния.

   — Ганнибал... — начинаю я и обнаруживаю, что не знаю, как отвечать.

   — Его отсутствие говорит само за себя. Честно признаться, я ожидал иного приёма.

   — Вероятно, произошло недоразумение, — пытаюсь я заступиться.

   — Как бы не так! Я не верю в недоразумения, столь удобные для Главнокомандующего. Мне просто-напросто демонстрируют презрение.

   — Нам, писцам, приказано было самим разобрать свои палатки.

   — Тебе вообще не нужно заниматься палаткой. Ты не продолжаешь поход вместе со всеми, а возвращаешься со мной в Карфаген.

   — Это невозможно, — возражаю я.

   — У меня поручение от твоего отца. Ты не можешь не подчиниться его воле.

   — Он велел мне оставить Ганнибала?

   — Да. И Ганнибала, и войско, и эти края. И образ жизни, который тебе приходится здесь вести.