— Да я сам уже кончаюсь, — объясняет Замар.

   — В Фивах родились Эдип и Антигона[139], — приходится мне сказать самому.

Замар пытается встать, но не может. Он проклинает свои тонкие ножки и откормленное тело. Мне удаётся поднять его и выпроводить из палатки.

   — Я провожу тебя к тебе, — говорю я.

   — Ты хочешь сказать «провожу тебя домой», — бормочет он.

   — Ты называешь своё место в общей палатке домом?

   — Нет, я сказал это, просто чтобы не расплакаться.

   — Плачь на здоровье.

Замар плачет. Он добирается до ночлега. Я возвращаюсь к себе с мыслями об огромном значении Финикии для Греции и для всего мира. Я добился своего — забыл о тяготах и препятствиях, стоящих на моём пути к цели.

Далеко не сразу я осознаю, что зря нахожусь там, где я есть, — во мраке ночи, на берегу могучего Родана. Не должен был приходить сюда и чудаковатый проводник из долины Пада. То, что мы собираемся свершить, было бы лучше проделать в наше отсутствие. Во всяком случае, мне следовало отказаться от встречи с ним тут, на этом месте.

Человека, которого я жду, зовут Дивный Топор. Он отличается настырностью и назойливостью в сочетании с увёртливостью и скрытностью. Из-за наглой усмешки тебя охватывает недоверие к сквозящим в его взгляде кротости и униженности. Когда ему удаётся до неловкости тесно приблизить своё тело к моему, он тут же отворачивается от меня. Уверяю вас, что подобный жест не уменьшает моего отвращения к навязанному мне интимному соседству. Вместо шёпотом произнесённых на ухо одного-двух слов до меня доносится невнятное бормотанье. Прекрасно зная, что моя способность к пониманию его языка весьма ограничена, он тем не менее обрушивает на меня неиссякаемый словесный поток. Я слушаю этот монотонный говор, смежив веки. Затем я открываю глаза и перестаю слушать. И тут до меня доходит, что проводник разговаривает сам с собой, вероятнее всего, в попытке что-то противопоставить борющимся в нём сомнениям. Губы его шевелятся, как у жующего кролика, пока он, если мои предположения правильны, взвешивает все «за» и «против» задуманного им предприятия. Даже его заверения в чём-либо или отпирательства от чего-либо сопровождаются множеством поправок и оговорок.

На самом деле все его замашки совершенно бестолковы. Однако он продолжает гнуть свою линию — то с заунывной занудливостью, то с наскоком, призванным застать меня врасплох. Само собой разумеется, я не поддаюсь на уловки сего господина Обуха... и всё же вынужден терпеть его. К сожалению, у меня, со своей стороны, развилась совершенно невероятная способность угождать другим. Я подыгрываю в пустой и бессодержательной игре, хотя делаю вид, что в моих поступках не одна лишь повседневная банальность и будничность, что в них сокрыта некая тайна, сокрыто некое значение. В данных странных обстоятельствах я убеждён, что могу, через неумелое посредство Дивного Топора, извлечь из них выгоду, а затем передать её Ганнибалу.

Проводник заставляет себя ждать. Это тоже входит в его идиотскую манеру поведения. Возможно, он следит за мной из какого-нибудь куста. Ну же. Я делаю несколько нетерпеливых шагов взад-вперёд. Снова застываю на месте. И тут я ощущаю наваливающуюся на меня усталость. Некая сила — не знаю, то ли стучащая в висках кровь, то ли воображение — взвешивает степень моего бессилия. Я решаю уйти и резко разворачиваюсь. Кто там? Я передумываю и остаюсь ещё на некоторое время тихо стоять на прежнем месте. По той или иной причине мне не хочется садиться на землю. «Нет-нет, только не садиться», — повторяю про себя я.

Тем не менее я сажусь. Оказывается, я успел привыкнуть к ночной тьме. Глаза мои активно отвоёвывают трофеи ночи — захваченные ею у дня световые просторы. Я вижу всё дальше и дальше. Но что это разворачивается передо мной? Во всяком случае, не Родан! Расстилающаяся передо мной водная гладь отнюдь не похожа на реку. Я не вижу её плавного, нескончаемого скольжения мимо, не слышу её голоса. Поверхность воды, отрывочно предстающая моему взору, скорее принадлежит тихому озеру. Похоже, будто Родан прекратил свой бег. Понимание того, что это невозможно, внушает мне подозрительность, наводит мрачность и тоску, едва ли не страх. Родан предстаёт передо мной в виде погруженного в глубокое забытье, слабо мерцающего мрака. Бык Родан спит, даже не пофыркивая во сне.

Как только мы разбили лагерь на расстоянии менее одного дневного перехода от столицы каваров Оранжа, я взял себе в переводчики кельтибера. Это был юноша с рыжеватыми волосами и глазами цвета голубики. Я в нескольких словах обрисовал ему своё дело. Нам нужно, не обинуясь, задать бойям пару прямодушных вопросов: «Почему вы проявляете в бою такое мужество? Почему вы не боитесь смерти?» Юноша выслушал меня очень серьёзно. Ни о чём не расспрашивая, он последовал за мной к палатке, в которой жили наши проводники-бойи. Они сидели около неё и ели хлеб.

Не приходилось сомневаться, что толковник в точности перевёл им то, о чём я просил. После первого вопроса бойи продолжали жевать, после второго они, как один, разразились гомерическим хохотом. Когда они отгрохохотали, переводчик по моей просьбе ещё раз обратил к ним последний вопрос. Сам серьёзный юноша не смеялся вместе с остальными. Он был чуть ли не оскорблён.

   — Может, мне побить их? — обернувшись, спросил он.

   — Ни в коем случае, — отозвался я. — Просто повтори мой вопрос, и посмотрим, что будет.

Однако вопрос не возымел действия. Бойи продолжали молча жевать хлеб.

   — Может, стукнуть вон того, чтоб жвачка встала ему поперёк горла?

   — Нет-нет, — ответил я. — Просто спроси их ещё раз.

Что он и сделал, причём на повышенных тонах. Теперь бойи таки откликнулись, многажды повторив:

   — Мы есть очень смел. Мы не бояться смерть. Мы идти в бой первый.

   — Узнай, почему они не боятся, — попросил я.

   — Потому что мы есть очень смел, — последовал ответ.

   — Но ведь смерть кладёт конец жизни, — по моему наущению возразил толковник.

   — Нет. Вовсе нет.

И бойи снова расхохотались, чем ужасно рассердили переводчика. Он даже затопал ногами от злости.

   — Ну что, уходим? — спросил он меня.

   — Сначала скажи им: если кто-нибудь захочет мне что-то сказать, пускай приходит.

Толковник передал эти слова, и мы ушли восвояси. Через некоторое время возле моей палатки появился Дивный Топор — высокий, худощавый, весь в чёрном, что довольно необычно для кельтов, предпочитающих одежду ярких цветов. Мой слуга сунул голову в палатку и кашлял до тех пор, пока я не оторвался от чтения.

   — Пожаловал некий господин Журавль, — с улыбкой изрёк Астер.

Я вышел. Дивный Топор тут же принялся задирать нос.

   — У меня есть картинка, — сообщил он на доступном мне языке. — Очень красивая картинка. Эта картинка говорит много. Эта картинка говорит всё. Не надо никаких слов. Посмотришь глазами и всё поймёшь. Моя картинка дорогая. Я её получил в награду за большую услугу. Моя картинка несёт удачу. Она принесла мне много хорошего. Она стоит много денег. Картинка очень мне предана. Она любит меня. Она говорит: «Никому меня не показывай. Я должна быть тайной. Многие хотели бы знать то, что я изображаю».

   — Тогда покажи мне её, — попросил я.

   — Нет-нет. На свету нельзя. Пускай стемнеет. Но и тогда вряд ли. Вряд ли я захочу. Картинка говорит больше в темноте или при свечах. А ещё больше при хорошей масляной лампе. Но я не знаю. Вдруг картинка отомстит мне, если я стану показывать её за деньги?

   — Я могу купить твою картинку, — предлагаю я.

   — Если она захочет. Я не знаю. Мне нужно спросить её.

   — Какой величины картинка?

Вытянув вперёд левую ладонь, Дивный Топор указательным пальцем другой руки рисует довольно большой круг.

   — Значит, картинка металлическая? — спрашиваю я.