— Что это было? — спрашиваю я Бальтанда.

Он весь трясётся и молчит.

   — Что это значит? — допытываюсь я.

Но ответа я не получаю. Мои ощущения так и остаются ощущениями чего-то неопределённого. Меня окружает нечто неведомое. Разыгрывающееся вокруг реально, однако непостижимо для меня.

Кабана снова поднимают и вносят в наос. Мы продолжаем стоять в преддверии святилища. Вскоре раздаётся кабаний вопль, и мы понимаем, что кабану перерезали глотку и что он пришёл в себя только ради этого предсмертного крика. Мы остаёмся на прежнем месте. Царь никуда не уходит, значит, церемониал ещё не окончен. Совершенно верно. К Бранкоригу приближается друид, который протягивает ему позолоченный череп. Выступив вперёд, царь Бранк берёт череп и подносит его к губам. Оказывается, позолоченный кранион превращён в чашу. Что в нём: кровь вепря или какой-нибудь иной жертвенный напиток? Царь пьёт. Я вижу это, но ничего не понимаю. Я смотрю на происходящее слепыми глазами.

Наконец изнурительное жертвоприношение закончилось. Мы с облегчением перешли из храма туда, где чувствовали себя более определённо, а именно на царский двор. Рядом с его покоями стояла огромная пиршественная зала, призванная вмещать всех знатных подданных Бранкорига. Кровлю залы подпирали украшенные орнаментом колонны, по бокам её размещалось несколько прямоугольников, отделённых друг от друга перегородками из плетня: эти закутки предназначались для самых почётных гостей. Ни стульев, ни скамей предусмотрено не было. Земляной пол был застелен звериными шкурами, а простые деревянные столы покоились на подставках, лишь немного приподнимавших их над уровнем пола.

Боги своё получили, теперь наступила очередь людей. Мои ноздри раздуваются от аппетитного запаха варёного мяса, а глаза наверняка блестят при виде выставленных яств. Большие хлебы, масло и мёд, сыр и молоко, жаркое из дичи, вместительные кувшины с вином, фрукты, блюда с оливками...

Схватив один хлеб, я ухожу вбок от огромной трапезной. Царские покои окружены высокими деревьями, как я теперь вижу, дубами и тополями. Листья на тополях уже приобрели золотисто-жёлтый цвет, однако ещё не опали. Я прислоняюсь спиной к старому дубу. Вскоре кора дерева проникает своими шероховатостями сквозь одежду и отпечатывает их на коже, вызывая у меня едва ли не вожделение. И тут я замечаю женщин, которые, я вижу, принадлежат к двум категориям: одни прислуживают, другие надзирают. Жрецы задерживаются. Может быть, они вовсе не появятся?

Я жую свой хлеб и слежу взглядом за женщиной, которая ходит с факелом, зажигая от него другие факелы. Вспыхивающее раз за разом пламя даёт отблеск в её рыже-каштановых волосах, которые она носит в виде венка из двух толстых кос, свисающего так низко, что он обрамляет лицо и образует на затылке нечто вроде шиньона. Моё томление отзывается болью в кончиках пальцев с их бурно пульсирующей кровью. Мне хочется погладить женщину по чудесным волосам.

На всех женщинах длинные складчатые одежды чистых, хотя и неярких тонов. На шее они носят золотые ожерелья, повыше локтя, а у некоторых и на запястьях я вижу браслеты. В наступающих сумерках выделяется белая кожа женщин, щёки у них красные от травяного настоя, крылья бровей подтемнены, подкрашены даже кончики пальцев. Женщин отличают высокий рост, широкие бёдра, прямая осанка. Они ступают на редкость красиво, с чувством собственного достоинства.

Одна из женщин приближается ко мне и осмеливается заговорить с чужестранцем. От неё исходит мелодичный перезвон — из-за пришитых к подолу юбки крохотных колокольчиков. Она протягивает мне пенящийся кубок.

   — Что там? — не слишком любезно спрашиваю я.

   — Попробуй, — предлагает она.

Я осторожно пригубливаю, затем делаю основательный глоток и, наконец, осушаю сосуд. Сначала на языке чувствовался привкус мёда. Потом напиток утолил мою жажду. Но он не притупил моей разбуженной любовной тоски.

   — Что это было? — интересуюсь я.

   — Корма, — отвечает женщина.

   — Корма?

   — Ну да. Это вид мёда. Он, как и вино, бывает разных сортов. Корма — один из лучших.

   — Очень вкусно, — говорю я.

   — Ты посмотрел на низ кубка? — спрашивает она.

   — Нет. А что, надо было?

   — Если хочешь.

Я разглядываю кубок. Внизу в него вделана золотая монета с изображением быка, на спине которого стоят три журавля. Сам кубок бронзовый. Вдоль внешней стороны выгравирован абстрактный узор из переплетений и извивов, явно навеянный весенним мотивом — свежими листочками и веточками.

   — Изумительно, — говорю я. — Видимо, у вас очень искусные ремесленники.

   — Это верно, — отзывается она. — Главное место в нашем государстве занимает царь, далее идут воины, затем — мастера, в первую очередь оружейники. Впрочем, нет, главнее всех, пожалуй, друиды. Они разрешают споры и дают советы, в том числе военные. Царь практически не может ослушаться этих советов, не накликав на себя беды.

   — Запомним.

   — Я сама вдова, по происхождению из аристократической семьи, — внезапно признается она и смотрит на меня прямодушным, искренним взглядом. — Я богата и многое повидала в этой жизни.

И тут мною завладевает Афродита.

   — Меня зовут Йадамилк, — отвечаю я, — и я поэт.

   — Меня зовут Хиомара. Мне дали это имя в честь кельтской женщины, которую превозносили за её мудрость и за высокие духовные качества. Барды часто вспоминают её в своих песнях. Будь я бардом, я бы спела для тебя.

   — Если ты знаешь песню про неё, перескажи её мне.

   — Хиомара была супругой Ортиагона, царя кельтского племени богов. Во время одного из сражений она попала в плен, и её обесчестил военачальник. Хиомара тоже принимала участие в битве. Про нас говорят, что целое войско чужеземцев не может устоять перед кельтом, если он возьмёт себе на подмогу жену. Вытянув шею, скрежеща зубами и размахивая бледными руками, она принимается раздавать тычки и пинки, забрасывая неприятеля ударами, словно камнями из катапульты.

Хиомара сжимает руки в кулаки и машет ими у меня перед носом. Мы оба смеёмся. Я уже полностью под властью Афродиты.

   — Однако на этот раз царица Хиомара оказалась дорогим трофеем более чем в одном смысле. Военачальнику пришлось разрываться между похотью и жадностью. Когда ему пообещали за пленницу большой выкуп, он согласился и отвёз Хиомару на условленное место. Стоило кельтам передать военачальнику оговорённую сумму золотых, как Хиомара знаками попросила своих соотечественников умертвить его, когда он будет прощаться с нею. Военачальник в последний раз обнял царицу, и в этот самый миг кельты пронзили его мечом. Потом они отрезали ему голову. Хиомара подхватила голову и спрятала в складках своей одежды. Вернувшись к супругу, она бросила голову к его ногам. «Верность — вещь крайне важная, жена моя», — молвил изумлённый царь. «Да, — ответствовала она. — Но есть нечто ещё более важное». — «Что же?» — спросил царь Ортиагон. «Из мужчин, которые были моими любовниками, я дозволяю жить только одному». Подобно царице Хиомаре, я не могу дозволить, чтобы на свете одновременно существовали двое любивших меня мужчин.

   — А сейчас? — пытаю я, прикасаясь к обнажённой руке Хиомары.

   — Сейчас один уже есть, — с ослепительной улыбкой откликается она.

Я содрогнулся, не в силах представить свою отрубленную голову в складках женского платья. Афродита мгновенно утратила надо мной власть.

   — Я хотела бы просветить чужеземца и поэта: мы, кельтские женщины, пользуемся большим уважением мужей, нежели, скажем, несчастные гречанки, которых держат взаперти, ограничивая круг их интересов едой и детьми. Нам живётся и лучше, чем римлянкам. Мы в открытую общаемся с лучшими мужами, тогда как римским жёнам приходится терпеть тайное совокупление с наихудшими.

   — Мы, карфагенские мужчины, тоже высоко ставим наших жён, — удаётся ввернуть мне. — В вашей стране я видел только жрецов-мужчин. У нас в храмах служат и женщины.