В конце концов она их всех пережила. Всех своих мужей. Кроме самого первого – он единственный не оставил ее вдовой. Он был похож на Ретта Батлера. Они с шестнадцатилетней бабулей сбежали из дому и тайно поженились. Подробности расплывчаты, одно известно – тот, первый, единственный из всех, разбил бабулино сердце.

Кто-то назовет ее жизнь несчастливой. Кто-то скажет, над ней тяготеет проклятие. А для меня она просто любимая бабушка.

Бабуля всегда была рядом, во всем меня поддерживала. Она с гордостью слушала, как я присягаю Ассоциации адвокатов штата Нью-Йорк; она нянчилась со мной в период первой неудачной влюбленности. Она помогала выбрать платье для первого школьного дня.

Мать, наоборот, на подобную чепуху не разменивалась. Она у меня фотокорреспондент с мировым именем, поэтому ее жизнь – вечное движение. Усилия оправдались – доказательством служит Пулитцеровская премия, – но, по-моему, работа для моей матери – способ манкировать неприятными обязанностями.

Я говорю с такой уверенностью, потому что и сама не без греха. Еще на первом курсе, когда нагрузка была – не продохнуть, я заметила: никто не сердится, если я нарушаю обязательства из-за учебы. Всем известно: на юрфаке каждая поблажка может быть и будет использована против студента. Поэтому родные и друзья спокойно кушали мое «не приду, работы много».

И я научилась извлекать из нагрузки выгоду. Слишком устала, неохота тусоваться? Сошлись на учебный судебный процесс. Не улыбается торчать в кино с назойливой одноклассницей? Упомяни талмуд, который нужно одолеть к завтрашнему уроку криминалистики, аж к восьми утра.

Вспоминая свое детство, я задаюсь вопросом: как часто мама пользовалась моей невинной уловкой? Третьеклашкой я играла в школьном спектакле. Между прочим, вторую по важности роль. Сияющая от гордости бабуля сидела в первом ряду, а мать «срочно заслали» в Советский Союз. Или взять выпускной, когда на нее «свалился» отбор фотографий для ретроспективного репортажа об эпохе Рональда Рейгана. «Эй-би-си» использовала более двадцати снимков, которые Грэй Гудман нащелкала в ходе дела Иран-контрас[2]; условия контракта предполагали ее участие во всех стадиях процесса. Позднее мама утверждала: дескать, снимки нельзя было никому доверить. Я же под ее оправдания сняла квадратную академическую шапочку, аккуратно сложила мантию и молча поместила то и другое себе на колени.

В глубине души я понимала: она всю жизнь этим занимается – использует работу как предлог. А что – надежный способ избегать реальности, впору запатентовывать! Я сама такая, поэтому и мать свою как облупленную знаю. Странное дело – не хочу походить на нее, а сделать ничего нельзя.

А вот с бабулей мы совсем не похожи – наверно, поэтому так близки. У нас и системы ценностей разные, и умения; мне нравится думать, что мы многому друг у друга учимся. Бабуля находит очаровательным мое серьезное отношение к работе и умиляется моему перфекционизму. Сама она не считает мою работу такой уж важной. Ба у меня из категории женщин, которые приравнивают писание писем к высокому искусству и считают это умение обязательным для настоящей леди. (Стоит ли говорить, что бабуля владеет им в совершенстве?) Что еще важнее (и актуальнее) – бабуля никогда в жизни толком не работала.

Она полагается на свои женские штучки. И уверена, что аналогичный арсенал необходим и единственной внучке.

«Эх, зря приехала!» – эта мысль возникает ровно в ту секунду, как я высаживаюсь из микроавтобуса. Огромные бесподобные деревья и прочие прелести пейзажа вызывают в памяти предыдущий раз в Саутгемптоне. Тогда я была, как все местные, что прогуливаются по Мейн-стрит, – то есть счастливой и беззаботной; на моих губах играла сугубо саутгемптонская улыбка. С тех пор много воды утекло, и уже давно в летние месяцы я не нахожу в себе сил вернуться в Саутгемптон. Мы с бабулей видимся где угодно, только не здесь. Обычно бабуля на недельку останавливается в манхэттенском отеле «Пьер», и мы уютненько вместе ужинаем и ходим в театр. Или мы с ней летим в Париж, или проводим выходные в «Каньон Ранч», или бронируем круиз по Средиземному морю.

Не думала, что вернусь в Хэмптонс. Увы, сейчас мне больше некуда податься. Мою манхэттенскую квартиру оккупировали полицейские, так что, если я хочу от них отдохнуть, оставаясь (как велено детективом Моретти) в пределах штата Нью-Йорк, мне одна дорога – в Хэмптонс.

Бабуля разоделась по случаю моего прибытия; впечатление, будто я схожу по трапу с «Квин Мэри», а не вылезаю из помеси автобуса с минивэном-переростком. Да, на бабулю приятно посмотреть – впрочем, как всегда. На ней белые брюки-капри (накрахмаленные для пущего ослепления окружающих) и бирюзовая туника. На шее массивное колье с крупными белыми камнями; кажется, что надето небрежно, на самом деле подчеркивает грациозность шеи.

Ба поднимает руку, и несколько дюжин браслетов звенят. Нет, она не машет – скорее, сигнализирует, передает внятный посыл: «Я здесь. Иди ко мне, потому что я к тебе не пойду».

Бросаюсь бабуле на шею. Она отвечает крепким объятием, и я не выдерживаю – глаза увлажняются. Ба пытается высвободиться, но я вцепилась намертво. Не хочу, чтобы она видела мои слезы, даром что именно бабуля осушала их с самого моего рождения. Хочу за нее держаться – как долго, не знаю.

Наконец бабуля похлопывает меня по спине. Это намек: пора забирать вещи. Не может ведь ее шофер Рауль ждать до скончания времен. Видите ли, вдовам, особенно шестикратным, свойственно цепляться за старое. В данном случае – за Рауля.

Сегодня нас везет синий «Майбах». Кроме него, бабуля располагает целым автопарком. Впрочем, не припомню, когда в последний раз видела ее за рулем.

Мы движемся по городу к вилле тюфячного короля. В голову лезут воспоминания о первом приезде в Хэмптонс. Они слишком мучительны, задвигаю их в дальний ящик памяти. В чем в чем, а в этом я поднаторела.

На Мейн-стрит жизнь бьет ключом, как всегда летом после полудня. Веселая, нарядная публика вызывает желание забраться в постель и укрыться одеялом с головой. Все меняется, когда мы съезжаем с хайвея, минуем отель «Парк Агауэм» и продолжаем путь по улицам, застроенным особняками. Кругом зелень – гигантские деревья, безупречные живые изгороди, свежеподстриженные газоны. Попадаются только родители с детьми – все на велосипедах. Чем ближе к океану, тем малолюднее, и вот уже чувствуется свежий, прохладный, йодистый запах.

На улице, где находится бабулина вилла, вообще ни души. Чирикают всевозможные пичуги, океанские волны накатывают на песок. Я вдруг понимаю, зачем приехала – как раз за этим. При стуке открываемых ворот вздрагиваю, сердце самую чуточку сжимается – последний раз я входила в эти ворота с ним. При мысли о масштабах потери меня охватывает паника. Делаю глубокий вдох, закрываю глаза, сосредоточиваюсь на настоящем моменте. Запах соленой воды, приглушенный шум мотора, шорох гравия… Открываю глаза, озираюсь в удивлении. Лужайка перед домом обогатилась розовыми кустами и внушительной плакучей ивой (позже выясняется, что иве больше ста лет). В общем, это не лужайка, а целый дендрарий. И все же моими любимицами остаются гортензии.

Конечно, в Саутгемптоне о фасаде мало пекутся. Потому что настоящая жизнь протекает за домом. Вилла тюфячного короля расположена на первой линии (то есть почти на пляже). Лучшее место в Хэмптонс, не только в Саутгемптоне.

Хотя бабуля обычно называет виллу «пляжным коттеджиком», не стоит понимать ее слова буквально. Доля истины в характеристике имеется: кухонные шкафы в стиле «рустик» действительно навевают мысль о коттедже – наряду с беленой древесиной и плетеной мебелью. Однако типовой «коттеджик», как правило, не располагает лифтом. А также семью ванными комнатами. Нет при «коттеджике» ни гостевого дома с тремя спальнями и четырьмя ванными, ни второго дома, за гаражом, для прислуги. «Пляжный коттеджик» едва ли занимает площадь шесть тысяч квадратных футов.