И вдруг неожиданно пришел в голову ответ:

— Мы, сынище, бываем там, где зимуют раки!

Горделиво оглядел старшина просторы Охотского моря — именно здесь зимуют крабы, которых он ловит добрую половину своей жизни. Знакомо тут все, не чуждое, как для иного поле, или завод, или фабрика. Одним словом, привычное место работы.

Евгений Карпович не любил много говорить, не умел он и на бумаге складывать слова. А вот в душе, мысленно свободен он был, и легко лилась его внутренняя речь, внутренний разговор с сыном.

«Федор, дружище, люблю я тебя и обо всем расскажу. Садись и слушай. Ничего, что я начну издалека, вспомню свое детство и мою маму.

Когда я был маленький, бывало, и шалил. Мама сердилась и говорила:

— Подожди, я покажу тебе, где зимуют раки.

Говорила, но не показывала. Наверное, ей было жаль меня. И так она говорила, говорила, что я заинтересовался и стал даже драться с мальчишками, думая: «Хочу увидеть, где зимуют раки».

Но слишком доброй была мама. И единственное обещание, которое она не выполнила за свою жизнь, было только это. А я вырос и иногда спрашивал себя: «А где же все-таки зимуют раки?»

Размышляя над таким пустяковым вопросом, я постепенно научился думать. У меня появилась привычка думать, а у моего товарища, сосавшего в детстве палец, появилась привычка быть слюнявым. А у одной девочки, которая обижалась, когда с нею не играли, и которая жаловалась всегда, появилась привычка фискалить по любому поводу.

И я дошел до такой степени, что научился сам себе задавать вопросы и отвечать на них. Так я узнал, сколько звезд на небе, — это просто, надо пересчитать их; почему у собаки нос холодный и отчего она в жаркий день язык высовывает?

А через некоторое время я вообразил, что знаю больше всех и что я самый умный. Из-за этого мои товарищи огорчились, стали говорить:

— Не зазнавайся, не задирай нос!

В ответ я смеялся, и тогда они решили: «Он — воображала и может поглупеть оттого, что никогда не видел, где зимуют раки. Надо ему показать…»

Вот так и получилось, что однажды покинул маму и поехал на поезде, поплыл на пароходе как никогда далеко — туда, где зимуют раки. В общем, завербовался на Дальний Восток.

Крабы напоминают собой огромных раков. У них клешни с зубами, а панцирь усеян острыми колючками. Если им в клешню сунуть палку, он легко перекусит ее. А если уколоться о колючку, то рана долго болит и долго не заживает. Ходят они боком, глаза у них маленькие и висят как бы на ниточках. На панцире старых крабов живут ракушки и разные червяки. Крабы никого не боятся и живут в океане с акулами и осьминогами. Лишь несколько дней в году крабы бывают беззащитными: когда они линяют.

Живут крабы огромными стаями на глубине в океане. Но больше всего их около берегов туманной холодной земли.

Ранней весной крабы, собравшись в стаи, медленно ползут по дну океана. Впереди идут крабята, за ними — с икрой под хвостом крабихи, а затем важно шествуют могучие крабы. Ничто остановить их не может! Если на пути попадается сеть, они лезут на сеть, запутываются в ней, и тогда их вытаскивают на поверхность отважные люди — ловцы. У каждого ловца в руках острый багор-крючок, им он бьет краба. А такой краб уже не опасен, его можно сварить и скушать.

Вот это я узнал, когда отправился в далекий путь и стал краболовом.

И вот однажды я загрустил, глядя на волны, а они бежали и бежали, а под ними невидимые под толщей воды боком брели огромные стада пузатых крабов. Куда, зачем?

В это время на палубу вышел мой приятель. Шестнадцатый крабовар, белый как лунь.

— Максимкин, — сказал я, — скажи, Максимкин, что такое крабы, откуда и куда они бредут?

— В наши сети, — ответил он, — а потом попадут в кипяток и сделаются красными и вкусными.

— Нет, серьезно.

Шестнадцатый крабовар, совсем старик, покачал головой:

— У них нет цели, сынок.

«А человек? — неожиданно подумал я. — Интересно бы узнать, что есть человек, откуда он и куда он идет?»

Не шали, слушай меня внимательно и запомни этот вопрос, который я задал себе посередине океана, среди вечных волн. Запомни, если когда-либо мама, или я, или твои товарищи посулят тебе показать, где зимуют раки, не бойся. Тот, кто знает, где зимуют раки, никогда не станет слюнявым, или фискалом, или воображалой.

В детском саду вы, наверное, играете в эстафету. Это такая забавная игра: на расстоянии друг от друга стоят дети, мальчишки и девчонки, но бывает — и взрослые. У одного из них, самого крайнего, палочка-выручалочка. По команде он бежит изо всех сил к другому, передает ему палочку, а другой начинает бежать изо всех сил и передает третьему.

В жизни точно так же: мамы и папы бегут изо всех сил, чтобы передать палочку-эстафету, иначе — узнанное, обдуманное ими, своим детям. Дети между тем подрастают и тоже начинают бежать изо всех сил, чтобы передать эстафету своим детям, а те своим… и так без конца.

Ну, теперь иди, гуляй, шали и делай все, что положено детям. А задуматься над тем, что я тебе рассказал, ты успеешь… Иди!»

Закончил старшина свой мысленный рассказ, один из самых длинных в его жизни, оглянулся. Увидел он экипаж «семерки» у рубки — совсем молодых ребят. Каждый из них вдвое моложе его, если не считать моториста Василия Ивановича, и за каждого он в ответе.

— Хлопцы, — крикнул Карпович бодрым голосом, — как настроение, дела?

За всех ответил неунывающий остряк Серега:

— Чего спрашиваешь, Женька? Дела, как на корабле: качает, мутит, а деваться некуда — кругом вода!

— Вот именно, — пробурчал Василий Иванович, высовываясь из рубки, затем пальцем поманил старшину. Старшина наклонился, и моторист заговорил тихо, но внятно. Никто не слышал их разговора, даже Серега. Серега ответил на вопрос Карповича и снова начал фантазировать, выдумывать ситуации, одна нелепее другой.

Он решил, что завтра он предложит экипажу «семерки» назвать бот не цифрой, а именем достойным их славного суденышка. Смотри, как штормит, как кидает его, а оно — хоть бы хны! Сильнейшее судно. И почему бы его так и не назвать — «Сильнейшее» или лучше — «Сильнейших». И тогда он, Серега, будет помстаршины «Сильнейших». Экипаж «Сильнейших»…

Костя, глядя на море, думал, что не так страшен черт, как его малюют. Вот штормит, ветер, считай, ураганный, а больше ничего особенного не происходит. Волны, конечно, большие, не то что у них на озере около деревни Рог, но к их величине привыкнуть можно. Костя чувствовал, как, впрочем, и остальные на борту «семерки», уверенность.

Батаев крепко прижался к рубке спиной, уперся ногами в сети и, закрыв глаза, даже дремал, мысли у него были обрывочными, неясными. Вначале он погрустил о жене, вспомнил, как ее приятно целовать. Потом он подумал о себе почему-то в третьем лице: «Он был дурак. На борту столько баб и столько согласных, а он для чего-то хранит верность Светке. Вот Светка небось…» И только Вася подумал, что Светка «небось», как его охватило горе, печаль и запротестовало сердце. Он не мог представить ее в объятиях другого, ее лепет для другого. «Милая, милая, — мысленно уговаривал ее Вася, — пусть все что угодно, только не это. Только не это…»

Василию Ивановичу в рубке было лучше, чем другим. По крайней мере, его не обдавало водой, не бил в лицо ветер со снежной крупой. Над головой у него тускло светила лампочка, в ногах рокотал мотор, который он слушал, как врач слушает сердце больного, и оставался им довольным. Иногда Василий Иванович кашлял и ощущал при этом боль в легких, но он не придавал значения этой боли, привык к ней. «Застудился чуток, — думал он, — да ничего, пройдет. Впервой, что ли?» Карпович не один раз посылал его в лазарет, но моторист, никогда не болевший в жизни, докторов презирал, считал, что они ничего не знают и не понимают. «Как доктор могет увидеть, что внутри у меня делается? Вон мотор в мильен раз проще человека устроен, а откуда я знаю, что у него делается внутри?» Василий Иванович был отличным мотористом, знал устройство мотора своего бота назубок, но у него не хватало воображения представить взаимодействие всех деталей мотора в целом, то, как происходит всасывание горючего, вспышка его и отход продуктов сгорания. Это было для него тайной за семью печатями.