Всего несколько раз в открытом море поднимался Евгений Михайлович на борт плавзаводов подобным образом. Обычно это было в тех случаях, когда он прибывая, сопровождая делегацию или более высокое, чем он сам, начальство. А когда был один — предпочитал пользоваться штормтрапом или клеткой. Но сейчас инициатива исходила от самих рабочих. Они, узнав, что на «Аппаратчике» пришел из Владивостока «сам», человек, которого они любили и уважали прежде всего за простоту в поведении, обрадовались, да и лестно им было, что он выбрал именно их плавзавод, а не какой-то другой.

Евгений Михайлович спорить не стал, но старшине, который, пыхтя и отдуваясь, как паровоз, закреплял крюк на корме бота, тихо, с укоризной заметил:

— Шикуешь, Семеныч!

Старшина поднял голову.

— Так ты же, кум, больной, — сказал он, простодушно помаргивая выцветшими, белесыми ресницами. — Ежели иначе, то конечно, с какой стати? Не барин, поди!

— Вот и я говорю…

— Вира! — зычно рявкнул старшина вверх, лебедчику.

Мотобот чуть дернулся и стал плавно подниматься, но в середине пути вдруг остановился, повис. Где-то заело трос, и там, на палубе плавзавода, зашумели, суматошно засуетились.

Глядя на старшину, который стоял на корме и левой рукой держался за рубку, правой — за румпель, Евгений Михайлович с удовлетворением подумал, что такие, как Семеныч, — гордость крабофлота. Он из старой, закаленной гвардии, лучший из лучших, опытный, обтертый всеми бурями и омытый водами многих морей и океанов. И команду, как видно, подобрал себе под стать. Вот они лениво лежат, сидят, кто на носу, кто в пустых неглубоких трюмах или просто на палубе, кряжистые и добродушные, чем-то неуловимо похожие на своего старшину.

— Да, Семеныч, мало кто из ваших продолжает ходить на путину, — сказал Евгений Михайлович со вздохом. — Наверное, человек пять-шесть?

— Нет, кум, поболее, но все равно, нас усих трошки, — ответил Хохол и начал сгибать пальцы на руке. — Только в Бристоле из наших семеро.

«Нашими» Семеныч считал только тех, кто начинал работать на старых краболовах, переоборудованных под промысел краба сухогрузах, лет пятнадцать — двадцать назад, и кто никогда не изменял избранному пути.

— А кого из ваших ты считаешь лучшим? — заинтересованно спросил начальник крабофлота, хотя хорошо знал и был твердо убежден, что лучший из лучших — перед ним — Семеныч, первая путина которого началась в невыразимо далеком и трудном 1947 году.

Старшина ответил сразу и без колебаний:

— Карповича. Только вин в этом годе на путину не пошел. Зимой по гололеду ногу сломал.

— Пошел, — обрадованно сказал Евгений Михайлович. — Как выписался из больницы — и в догонку. Не утерпел, бродяга, хотя врачи не рекомендовали. Настя на путине, и он за ней на «Захарове».

— Любят они друг дружку, — солидно заметил Хохол. — Так он на «Захарове», значит, в догонку пошел?

— На нем. Это было в конце апреля.

— Женька морской человек, и баба его морская!

— А отчего ты считаешь Карповича лучшим?

— Не я один так смекаю.

— Из твоих учеников. Он у тебя на боте ловцом начинал. И тебя, Семеныч, выходит, превзошел — почему?

— Он хватче меня, — коротко ответил старшина.

— Хватче? Но ты на своей «пятерке» вон что вытворяешь, впереди всех идешь, хоть на Героя тебя представляй! А у Карповича как никогда… я уловы каждого мотобота помню. Здесь они! — Евгений Михайлович выразительно похлопал ладонью по своей голове.

— Так он на «Никитине» с Ефимовым, — подал голос кто-то из ловцов. — А у Ефимова такая полоса, не везет второй год, хотя он, вы знаете, старый и самый опытный капитан-директор. Не надо было Карповичу идти на «Никитин»!

— Так не он пошел, а его жена. И он за ней, — сказал моторист, высовывая голову из рубки. — Я еще зимой говорил Насте: бросайте вы с Женькой к едрене-фене Ефимова. Все чуют, у него не та полоса! Но разве она послушала?

— Правильно, шо не послухала тебя, дурня! — вдруг рявкнул страшным голосом Хохол и, не смущаясь присутствием начальника крабофлота, как молот, опустил мозолистую ладонь на голову моториста. — Карповичи завсегда с Ефимовым. Куды Ефимов, туды и они, в беде друзей не бросают!

Евгений Михайлович успел заметать, как стремительно побледнело лицо старшины при словах моториста. И он вовремя отвернулся и не видел, не захотел видеть, что далее сделал скорый на расправу Семеныч.

Тут мотобот дернулся и поехал вверх.

На палубе плавзавода Евгения Михайловича уже ждал капитан-директор. Чуть наклонив голову в легком полупоклоне, он стремительно двинулся навстречу начальнику крабофлота, почтительно приветствовал его, и это была скорее игра на публику, чем обычное соблюдение субординации. Они были давними друзьями, начали дружить семьями еще в те времена, когда Евгений Михайлович был помполитом на этом плавзаводе и, значит, подчинялся капитану-директору, и именно тогда они быстро нашли общий язык, крепко сработались. На палубе собралось много краболовов, свободных от работы. В размеренной, будничной и во многом однообразной жизни на плавзаводе, как, впрочем, и вообще в море на всех судах, очень ценятся свежие люди независимо от их ранга. Главное, что они с материка, с земли, от которой каждый моряк оторван на многие месяцы и по которой неизбежно со временем возникает тоска, своеобразная ностальгия. У моряков парадоксальная жизнь. В море они скучают по земле и всему земному, а на твердой суше им, как правило, не хватает моря, океана, неоглядных водных просторов и, как это ни странно, не хватает штормов, схваток со слепой стихией. Отсюда необыкновенная жажда знать из первоисточника о том, что от них далеко и недоступно им в настоящее время. И это хорошо понимал Евгений Михайлович. Он с заметным нетерпением выслушал краткий доклад капитана-директора, пожал ему руку и решительно двинулся к людям, выискивая среди них знакомые лица и обращаясь к ним в первую очередь. Он пользовался своей великолепной памятью, называл знакомых по имени, сообщал им неотложные новости о семьях, о последних событиях во Владивостоке и шел дальше, одаривая тех, кого не знал, улыбкой.

Он невольно и дольше обычного остановился около молодой девушки редкой красоты. Она стояла в белоснежном тюрбане. «Укладчица, наверное», — решил Евгений Михайлович, сказал, протягивая руку:

— Давай познакомимся. Тебя как зовут, красавица?

Девушка стала пунцовой, и ее радужные, чистые и доверчивые глаза широко раскрылись.

— Наташа, — тихо сказала она.

— Откуда же родом, Наташа?

— С Северного Кавказа. Есть там станица, Каменнобродка называется. Работала в совхозе дояркой и вот…

— Кубанская казачка, — сказал капитан-директор за спиной Евгения Михайловича. — Наташа Жданова, одна из лучших укладчиц!

— Нравится ли тебе в море, Наташа? — поинтересовался начальник крабофлота. Она неопределенно пожала плечами, чуть оттопырила губы и неожиданно призналась:

— Укачивает меня.

— Это поначалу почти со всеми бывает, Наташа, — сказал Евгений Михайлович, — а потом привыкаешь.

Отошел от девушки, подумал: «Привыкаешь? А меня морская болезнь мучила, мучит и, наверное, будет всегда мучить. Впрочем, она молодая, это я уже почти старик».

Ему было сорок пять лет.

— Боцману на бак! — раздалась команда из динамика, и она разбудила крепко спавшего Серегу. Но Серега не огорчился. В голосе вахтенного штурмана было столько морской категоричности и столь милого Серегиному сердцу металла, что он тут же открыл глаза. Темно, ничего не видно в каюте, тихо, если не считать журчания воды в той стороне, где иллюминаторы, да прерывистого храпа Кости, который спал напротив Сереги. Другие жильцы каюты спали как мертвые: конопатый Вася-богатырь и бородатый Василий Иванович, моторист их «семерки», мужик лет сорока, человек закаленный и в море он половину жизни. Того, кто на диване свернулся калачиком, считать нечего. Петро не из команды «семерки», появился недавно и тут, на диване, не заживется. Вот устроится на «процесс», у него начальник конкретный будет, и начальник выбьет ему у пятого помощника капитана постоянную койку. Но Петр на плавбазе не задержится, быть может, сегодня уйдет, потому что парня тянет на траулер-разведчик, на «Абашу», откуда ушли два или три матроса, люди, попавшие в море впервые. Не вынесли качки. Траулеры качает в штормовую погоду прилично, вроде гигантских качелей, то взлетаешь метров на двенадцать — пятнадцать вверх, то опускаешься. И так бывает сутками. А на плавзаводе проще, вроде легче, хотя и этой махине, величиной в пятиэтажный дом, достается. Плавзавод ведь как кубышка, борта высокие, надстроек много, и оттого парусность большая, а машины слабые, четыре тысячи лошадей всего. Чепуха по сравнению с водоизмещением! И еще вдоль бортов висят на мотобалках по шесть морских ботов, каждый из которых, ну, быть может, немного меньше тех русских кочей, пересекавших когда-то все Охотское море от устья Амура до берегов Западной Камчатки.