Мы сидим в резиденции губернатора. Здесь совершенно спокойно даже ночью. По саду гуляют газели и цесарки. Садовники поливают газон.

– Термин «джанджавид» существовал в Судане еще во времена султана. Так называли людей, которые приходили в деревни и от имени властей притесняли простых жителей, забирали скот, отнимали ценности. Поэтому беженцы и называют тех боевиков из арабских племен, которые на них нападали, «джанджавид». Но в последние годы у нас придумали еще один термин – «тора-бора». Вы, наверное, слышали, что так назывались горы в Афганистане, где американцы ловили бен Ладена. А у нас, в Дарфуре, есть свои горы. Поэтому, когда началась война, мятежников из африканских племен масалит и загава прозвали «тора-бора». Но сейчас война уже почти закончена. Никаких джанджавид больше нет. А тора-бора еще остались, но они уже практически ничего не контролируют. Почти весь Дарфур находится под контролем властей.

– Но ведь ООН регулярно сообщает о том, что правительственные войска то и дело бомбят позиции повстанцев.

– Это все слухи. Войска только защищаются от нападений мятежников.

– А у вас есть точная статистика по количеству жертв в вашем штате?

– Трудно сказать. Но те цифры, которые предоставляет ООН, точно неверны. Не больше десяти тысяч. Знаете, молодой человек, слухам верить нельзя. Слухи – очень опасная вещь. Из-за слухов американцы вступили в Первую мировую войну. Им все рассказывали: «Русские плохие, русские плохие». Вот они и вступили в войну.

– В Первую мировую?

– Нет, во Вторую.

– Но во Второй мировой русские и американцы воевали на одной стороне.

– Да я не об этом, а о том, какую чудовищную силу имеют слухи.

Несмотря на заверения властей в том, что война уже почти закончена, практически никто из беженцев возвращаться в свои родные деревни не собирается. Все до сих пор очень сильно напуганы. А если и возвращаются, то только на пару дней.

– Случается, что какая-то семья говорит, что хочет вернуться. Ей выделяют деньги, она доезжает до того места, где раньше был их дом, и тут же едет назад – в лагерь беженцев. Так многие зарабатывают. А что делать? Безработица.

– А у вас есть работа? – спрашиваю я Ахмеда Абдаллу, рослого молодого мужчину в новой кожаной куртке.

– Работы нет. Но вообще-то я шейх. Начальник. Я занимаюсь тем, что распределяю гуманитарную помощь среди семей беженцев. В последнее время, кстати, гуманитарной помощи становится все меньше. Раньше давали мешок зерна на четверых человек, а теперь – на шестерых.

Ахмед проводит меня по лагерю. Глинобитные домики беженцев выглядят довольно основательно. Здесь, конечно, бедно, но не беднее, чем в любом другом африканском селении.

– А еще на лагерь иногда нападают. Пару месяцев назад приходили боевики. Они прошли по домам и отнимали мобильные телефоны и телевизоры, – жалуется молодой шейх.

– А почему началась война?

– Ее начали политики. Какие? Не знаю. Разве не все войны начинают политики?

Атмосфера в миссии ООН в Эль-Фашере не менее нервная, чем в лагере беженцев. Если беженцы по крайней мере уверены, что никто не заставит их вернуться в прежние дома силой, то у ооновцев нет никакой гарантии того, что они смогут продолжить работать в Дарфуре. Все они ожидают решения Международного уголовного суда в Гааге, которому Совбез ООН дал полномочия расследовать войну в Дарфуре. В июле прошлого года главный прокурор суда Луис Морено-Окампо обвинил президента Судана Омара аль-Башира в военных преступлениях и организации геноцида в Дарфуре. Ожидается, что в конце января судьи могут выдать ордер на арест президента. Еще в прошлом году был выдан ордер на арест министра суданского правительства по гуманитарным вопросам Ахмеда Харуна – по данным следствия, он координировал нападения джанджавид на поселения африканских племен, а также отвечал за поставки вооружения в зону конфликта.

Сейчас многие ооновцы понимают, что, если ордер на арест будет выписан, им больше не дадут работать в Дарфуре. Суданские проправительственные СМИ открыто пишут, что все миротворческие миссии будут немедленно выдворены из страны, если судьи в Гааге удовлетворят просьбу прокурора Морено-Окампо.

– Я надеюсь, что, даже если Гаагский суд примет какое-то решение, никаких последствий не будет, – говорит мне пресс-секретарь миссии ООН в Дарфуре Нуреддин Мазни. – Мы надеемся, что на наше присутствие решение суда никак не повлияет. Но при этом мы считаем, что не должно быть никакой неприкосновенности и безнаказанности.

– Как вы считаете, почему Дарфур за последние годы стал такой распространенной темой? В США это одна из главных международных новостей. Голливудские звезды агитируют за спасение детей Дарфура. ООН создает здесь самую крупную миссию в истории. Как получилось, что наибольшее внимание мирового сообщества уделяется именно Дарфуру?

– Хороший вопрос. Вы, наверное, ждете, что я дам на него хороший ответ?

– Да, конечно. Вы ведь тоже зависите от этой шумихи. Работаете в миссии ООН и получаете зарплату.

– А может быть, все потому, что это действительно самая крупная из идущих сейчас войн? По крайней мере в Африке. Какие еще войны сейчас в Африке?

– Ну в Конго, например.

– А кроме Конго? Больше нигде.

– Еще в Сомали.

– Ну скажете тоже. Сомали. Это уже такая избитая история…

Кроме того, я пытаюсь выяснить у Нуреддина Мазни, почему ООН еще в 2007 году утверждала, что в Дарфуре погибло 200 тысяч, а начиная с 2008 года стала говорить о 300 тысячах. Но он не отвечает. Зато другой сотрудник миссии по секрету рассказывает мне, в чем может быть причина.

– В 2004 году ООН говорила о 200 тысячах погибших. И в 2005-м. И в 2006-м. И даже в 2007-м. Потом им показалось странным, что они разворачивают такую масштабную миссию, а новых данных о числе погибших нет. Поэтому они просто экстраполировали. Прикинули, что за эти годы наверняка уже 300 тысяч погибло.

У миссии ООН и Международного уголовного суда нет в Судане большего критика, чем местная пресса. Главный редактор газеты «Ар-Раи аль-Ам» Камаль Хасан с порога начинает рассказывать мне о том, что все публикации в западной прессе о ситуации в Дарфуре заказные, что миссия ООН полна коррупционеров, а прокурор Морено-Окампо – сам преступник, раз выдвигает обвинение против президента суверенного государства.

– А насколько свободно вы можете писать о том, что происходит в Дарфуре? – спрашиваю я его.

– Совершенно свободно. Мы пишем все, что захотим. У меня есть мобильные телефоны всех полевых командиров, мы запросто можем опубликовать интервью с ними.

– И что, цензура не препятствует?

– Да, от цензуры нам, конечно, немного достается. Каждый вечер в редакцию приходят сотрудники министерства безопасности и прочитывают все заметки, которые мы собираемся публиковать. И если им что-то не понравится – снимают.

– А насколько свободно ваши журналисты могут передвигаться по Дарфуру? В России, например, когда шла война в Чечне, официально разрешалось ездить туда только при наличии специальной аккредитации из Минобороны.

– Нет, в Судане такого нет. У нашей газеты есть корреспонденты во всех крупнейших городах Дарфура. Камаль Хасан продолжает рассказывать мне о внутриполитической ситуации в Судане и вдруг, минут через 15, неожиданно вновь возвращается к вопросу о цензуре.

– А вообще-то против цензуры выступают только те издания, у которых маленький тираж, которые не пользуются популярностью у читателя. Им, чтобы поднять свой рейтинг, нужно создавать нездоровую шумиху, поднимать скандалы. А таким серьезным газетам, как наша, скандалы не нужны, поэтому нам и цензура не страшна. Цензуры боятся только те, кто плохо, некачественно работает.

Ожидание решения Международного уголовного суда – одна из самых заметных новостей в Судане. Газеты ежедневно пишут о своей солидарности с президентом и о неприятии судебного произвола Гааги. Впрочем, случаются и редкие скандалы. Один из лидеров оппозиции 76-летний Хасан Тураби заявил, что президента Башира непременно нужно отдать под суд, потому что он виновен в геноциде. После этого без предъявления каких-либо обвинений Тураби был арестован.