Я решил уйти из военной журналистики, потому что мне казалось, что я теряю контроль над собой; я перестаю здраво оценивать происходящее вокруг, начинаю верить в мифы, ради которых вокруг меня убивают и умирают.

Дарфур был последней и самой бессмысленной командировкой. О геноциде, который продолжался там около пяти лет, в России фактически никто так и не узнал – и все это казалось таким далеким и неважным. Вернувшись, я и сам уже не был уверен, что из общепринятых статистических ужасов из Дарфура правда, а что преувеличение.

Судан удивил меня тем, что это была куда более бедная страна, чем, например, Ирак при Саддаме. И ура-патриотическая риторика была та же, и конспирология, которой пичкали меня мои собеседники. Но если в Ираке я то и дело убеждался, что его затравленные жители повторяют слова о любви к своему вождю, потому что они парализованы страхом, то суданцы по большей части искренне верили – так мне показалось. Ужасающие условия жизни не мешали им свято верить в то, что особый суданский путь – единственно правильный, все войны, которые они ведут – оборонительные и священные, а вождь, который их убивает и защищает, во всем прав.

Я так устал от этой заезженной пластинки, что решил, что больше не буду ее слушать.

И слушаю ее до сих пор.

– Уважаемые пассажиры. Мы приветствуем вас на борту нашего самолета, следующего по маршруту Хартум – Эль-Фашер.

Никого из пассажиров это объявление не смущает, его просто никто не понимает – а все потому, что оно было произнесено по-русски.

Самолет, который летит в столицу Северного Дарфура, – это украинский Як-42, принадлежащий одесской компании «Южные авиалинии». Суданцы арендуют его вместе с экипажем: двумя пилотами и стюардессой Анжеликой.

– А вы что, всегда делаете объявления на русском? – спрашиваю я ее.

– Да нет. Только если в самолете русские. То есть сейчас – специально для вас.

Украинский экипаж работает в Судане уже полгода. Анжелика говорит, что летать два раза в неделю в Дарфур вовсе не страшно. Она не слышала сообщений о том, что в отдаленных частях этой провинции все еще идут бои, правительственные войска бомбят позиции боевиков, а ООН оценивает число погибших в гражданской войне в Дарфуре за последние три года в 300 тыс. человек.

– Дарфур – это как ваша Чечня. То, что здесь произошло, еще не скоро сотрется из памяти, – рассказывает мне Хасан аль-Макки, политолог и руководитель Суданского центра африканских исследований. По его мнению, главная причина произошедшего в Дарфуре – заговор западных стран против Судана. Здесь об этом говорят все чиновники, пишут очень многие газеты и с упоением рассказывают большинство аналитиков.

– В Дарфуре есть нефть, уран и медь. Запад, конечно, заинтересован в том, чтобы там была нестабильность. За три года в Совете безопасности ООН было принято 11 резолюций по Дарфуру – больше, чем по Ираку, Палестине, Афганистану. Такое впечатление, что Дарфур – главная мировая проблема, – негодует Хасан аль-Макки.

Действительно, внимание к Дарфуру на Западе очень велико. Начиная с 2003 года европейские и американские СМИ много пишут об этой провинции. Они рассказывают о том, что там началось восстание африканских племен, а затем арабские вооруженные отряды, которые здесь называют «джанджавид», стали подавлять это восстание. Более того, западные журналисты утверждали, что именно правительство Судана вооружало джанджавид и его целью было истребление всех африканских племен Дарфура.

Но Хасан аль-Макки утверждает, что эта история специально раздута журналистами. По его словам, жертв было не так много – всего несколько сотен. – Многим не нравится, что в Судане работают в основном китайцы. Вы, наверное, слышали о том, что несколько месяцев назад в Судане похитили и убили китайцев? Кому помешали китайцы? Кому они навредили? Похищения китайцев нужны только Западу, чтобы оттолкнуть Китай от Судана.

Китайцев в Судане и правда много. Они строят дороги, мосты, торговые центры. Китайская CNPC добывает в Судане нефть. Кроме того, в Совете безопасности ООН Китай и Россия обычно накладывают вето на резолюции, осуждающие власти Судана за происходящее в Дарфуре.

– Вы только посмотрите на эти дороги! Взгляните! Тут везде же асфальт, – Ясин, суданец, прилетевший со мной на одном самолете в Эль-Фашер, столицу Северного Дарфура, не может скрыть своего изумления. – Знаете, я из Северного Кордофана. Это провинция, которая граничит с Дарфуром. У нас еще нефть добывают. Так вот, у нас нигде нет таких дорог. Понимаете, да? Ни одной асфальтированной дороги. И эти дарфурцы еще на что-то жалуются. Если бы мои соплеменники увидели, чего Дарфур добился своей войной, они бы завтра взялись за автоматы.

Рассказывают, что война в Дарфуре оттого и началась, что эта провинция была самой бедной, самой богом забытой во всем Судане – самой большой африканской стране, по площади не меньше всей Западной Европы.

Впрочем, нынешнему относительному благополучию Эль-Фашера способствовала не столько война, сколько расположенный в нем штаб миротворческой миссии ООН. Именно она положила начало бурному строительству в городе – новые здания здесь возводят с прицелом на то, что миротворцев со временем будет прибывать все больше и больше, им понадобится жилье и они будут арендовать уже готовые дома. Миссия действительно разрастается, но довольно медленно. Ооновцы поговаривают, что быстрому развертыванию препятствуют суданские власти. Но правительство утверждает, что в затягивании виновата ООН, так как несвоевременно выделяет деньги на переброску людей и оборудования.

Днем Эль-Фашер выглядит вполне благополучно. Здесь есть одно многоэтажное здание, довольно напряженное движение и огромный рынок. Однако с наступлением темноты люди пропадают, они стараются даже не выходить во дворы собственных домов. Кто хозяйничает в городе ночью, неизвестно.

В лагере беженцев меня моментально обступают дети. Их около сотни – от трех до десяти лет. Разговорить их непросто: если начать расспрашивать кого-то одного, он сразу смущается и замолкает. Зато все остальные начинают ему хором подсказывать. Истории похожи. Самые маленькие родились в лагере, те, кто постарше, могут рассказать, что перебрались сюда пять лет назад – в 2003 году, когда в Дарфуре началась война. Я делаю вывод, что никто из детей в своей жизни ничего, кроме этого лагеря, не видел, но тут вдруг 12-летний Абдельмаджид, набравшись смелости, спрашивает меня: – Ты Руд ван Нистелрой?

Чуть позже я понимаю, что у многих беженцев есть телевизоры, а у самых богатых – даже спутниковые тарелки. Поэтому дети неплохо знают европейских футболистов.

Мое недолгое общение с детьми прерывает учительница. Она рассказывает, что у нее в классе примерно 60-70 человек. Она долго и сбивчиво жалуется на то, что живет в Эль-Фашере, а работает в лагере беженцев. И ей каждый день приходится добираться на работу на попутной машине за свой счет – час туда, час обратно – и государство ей эти расходы не возмещает. Но больше всего пугает ее не это. Около лагеря беженцев довольно часто насилуют женщин. В мусульманских странах это почти немыслимое преступление, поэтому жители лагеря уверены, что занимаются этим все те же боевики джанджавид, которые пять лет назад вынудили их бросить свои дома.

Взрослые рассказывают о своем прошлом немногим больше детей.

– Раньше я жил в деревне Курма. Я был фермером. Выращивал лимоны. А потом на нашу деревню напали, дома сожгли, из моей семьи убили восьмерых, – рассказывает Ибрагим Абдалла. Сейчас он торгует сушеной саранчой.

– Кто это сделал? – спрашиваю я.

– Джанджавид, – испуганно говорит он и, кажется, озирается.

– Я вам сейчас расскажу, откуда произошел термин «джанджавид». Я историк. Еще в 1994 году я писал научную работу и в ней использовал этот термин. Он очень старый, поверьте мне, – начинает свой рассказ Идрис Абдалла, вице-губернатор штата Северный Дарфур.