Именно здесь становятся явными особенности целеполагающей идеи, руководящей всей научной деятельностью: ученый хочет не просто выносить суждения, но обосновывать свои суждения, он не хочет признавать ни за каким суждением характер научного познания до тех пор, пока оно не будет совершенно обосновано, т. е. приведено к очевидности. Конечно, фактически это может осуществляться не всегда, оставаясь исключительно устремлением, но в любом случае в этом заключена некая идеальная цель. И еще одно: суждение и очевидность стоит отличать от допредикативного суждения, допредикативной очевидности, с которыми также имеет дело сознание. Однако допредикативная очевидность не является целью науки, поскольку она не просто полагает или усматривает, но выражает полагаемое и усматриваемое.
Продвигаясь таким путем, Гуссерль выделяет универсальность, заложенную в идее науки. Идея науки исходит из полного обоснования, и этот ее универсализм является не чем иным, как ведущей идеей всякой науки, как бы ни обстояло дело с ее фактической осуществленностью. Очевидность в широком смысле есть опыт о сущем, более того, опыт о таким — то и таким — то образом устроенном сущем. Очевидность касается любого опыта в обычном смысле этого слова, но если повседневная очевидность может быть относительной, то в идее науки заложена совершенная очевидность (чьим коррелятом выступает подлинная истина); если для повседневной жизни достаточно относительных очевидностей и истин, то наука ищет истины, которые должны оставаться всеобщими и значимыми всегда.
Посредством такого «вживания» во всеобщность научного стремления Гуссерль начинает раскрывать содержание идеи подлинной науки, и это несмотря на то, что он не имел заранее никакого научного идеала, не следовал никакой логике науки, хотя и не отрицал, что вполне возможно, что результатом его размышлений выступит нечто подобное логике. Гуссерль фиксирует первый методический принцип своего подхода к феномену науки следующим образом:
Я, как начинающий философ, следуя своему стремлению к презумптивной цели — подлинной науке, — не могу допустить или оставить в силе ни одного суждения, которое бы не было почерпнуто мной из очевидности, из опытов, в которых соответствующие вещи и положения вещей предстают передо мной как они сами.[269]
При этом, разумеется, необходимо, во — первых, исследовать, до какой степени простирается сфера очевидного, до какой степени очевидное совершенно или соответствует действительной самоданности вещей или положений дел, и, во — вторых, поскольку науки стремятся к предикациям, которые выражали бы в совершенном и очевидном совпадении допредикативно усмотренное, необходимо обращать внимание и на эту сторону научной очевидности, как с необходимостью входящей в только еще формируемый «нормативный методический принцип очевидности».
Но чем бы мог помочь этот принцип, если бы он не был способен дать некое подручное средство, позволяющее нам привести идею подлинной науки в фазу ее действительного осуществления? Поэтому, по Гуссерлю, если мы хотим перевести идею подлинной науки в практическую плоскость, должны быть найдены очевидности, которые были бы отмечены такого рода практическим призванием (выражающим возможность построения науки как системы подлинных познаний, т. е. познания систематического). Понятно, что очевидность, требуемая наукой, связана с идеей совершенства, однако под вопросом остается, достижима ли она на практике в принципе.
Гуссерль настаивает на том, что помимо адекватной очевидности, которая, по — видимому, никогда не может обладать абсолютно совершенным характером, при построении ноэматического смысла науки речь может идти и о совершенстве более высокой ступени, связанной с идеей аподиктической очевидности. Аподиктичность означает несомненность в совершенно определенном и своеобразном смысле. Всякая очевидность есть постижение самого сущего в модусе «оно само», в модусе полной достоверности, исключающей всякое сомнение. Конечно, не исключается и возможность, что то, что сейчас является очевидным, позднее станет сомнительным, бытие обратится видимостью.
Аподиктическая же очевидность обладает однако той замечательной особенностью, что она не только вообще удостоверяет бытие очевидных в ней вещей или связанных с ними обстоятельств, но одновременно посредством критической рефлексии раскрывается как простая немыслимость их небытия.[270]
То есть аподиктическая очевидность с самого начала исключает всякую возможность сомнения.
Здесь стоит вспомнить картезианский принцип абсолютной несомненности, только на основе которого может быть выстроена подлинная наука. Открытие аподиктической очевидности позволяет Гуссерлю предположить, что найдено действительное начало для размышлений об идее подлинной науки. Очевидность, лежащая в основе всяких других очевидностей, должна быть аподиктической; даже если очевидность неадекватна, то по крайней мере она должна обладать аподиктическим содержанием, «неким бытийным содержанием, которое благодаря его аподиктичности» является всегда абсолютно несомненным.
Как уже было отмечено, Гуссерль не являлся философом науки в классическом понимании этого направления в философии, о чем свидетельствует и применимость тех результатов, к которым он пришел, анализируя феномен науки. Целью Гуссерля было создание новой философии, которая вместе с тем обладала бы статусом науки. Таким образом, Гуссерль на основании феноменологического подхода к феномену науки пытался создать новую науку, которая соответствовала бы требованиям ноэматического смысла науки вообще.
Однако было бы неверным полагать, что феноменологический анализ ноэматического смысла науки был первым шагом Гуссерля в его философском проекте. Обращение к теме науки — довольно позднее решение Гуссерля, которое обусловлено прежде всего его критическим отношением к своим ранним философским построениям. Феноменология науки Гуссерля сопутствовала второму этапу построения феноменологии, который он сам обозначил как «трансцендентальный» поворот. В этом также и решительное отличие гуссерлевского проекта от классических анализов науки в XX в.: если последние ориентировались на фактические науки и их достижения (особенно в области естествознания), то Гуссерль, проделавший кропотливую работу при описании феноменов сознания, столкнулся с проблемой соответствия тех достижений, к которым пришел он сам, идеалу научного познания. Именно критическое отношение Гуссерля к ранним построениям на предмет их соответствия подлинной научной установке и привело его к вопросу о статусе научного познания. В своей поздней работе «Картезианские размышления» Гуссерль приходит к выводу, что его философский проект должен быть выстроен заново, теперь уже соответственно идеалу научности. Вот почему гуссерлевский анализ науки как ноэтико — ноэматического смысла, во — первых, невыводим ни из какой фактически имеющейся науки (как из области естествознания, так и из области так называемых наук о духе), во — вторых, не исчерпывается анализом науки как социального института и, в-третьих, не тождествен описанию науки как психической деятельности человека.
Объективизм или трансцендентализм!
Безусловно, мотивы Гуссерля, взявшегося за анализ феномена науки, могут быть названы трансцендентальными. Однако если Кант, основоположник трансцендентальной философии, видел в качестве своей цели определение границы нашего познания мира, то Гуссерль хочет определить границы нашего познания самих себя, т. е. Я, причем Я не психологического, а Я чистого, трансцендентального. Гуссерль употребляет
слово «трансцендентальный» в наиболее широком смысле для характеристики мотива… вопрошания о последнем источнике всех образований познания, об источнике осмысления познающим самого себя и своей познавательной жизни, где целенаправленно возводятся все значимые для него научные построения, хранимые в качестве завоеваний и находящиеся в его свободном распоряжении.[271]
