Грошéй, которые зарабатывали Симон и Юра, с трудом хватало на пропитание — зимой нет никаких овощей, все втридорога, и если бы не неустанная забота моей мамы, посылавшей нам продуктовые посылки, нам бы никогда не выжить. Я постепенно приспособилась — вязала кофточки и шапочки местным модницам, женам начальства; связала шапочку даже жене того главного инженера-антисемита.
Мысли мои неустанно были с Маркишем. Что с ним? Жив ли он? Где Ляля? А что будет с Давидом, если его найдут в Баку? Как умудряется моя мать жить одна, без сына и дочери? Но вот пришло письмо от мамы — Давид вернулся в Москву, ему приказано немедленно отправляться в ссылку. С ним едет наша верная няня, неизменный друг Лена Хохлова, мы можем ждать их прибытия со дня на день. Сколько было передумано, пережито, пока мы увидели нашего «юного преступника»! Он вырос, возмужал, но по-детски, с восторгом рассказывал о своих приключениях, был даже несколько горд, что приобщился к страданиям взрослых, разделил с нами нашу участь. Так же по-детски воспринял он и ссылку — как нечто экзотическое, любопытное. Может быть, это позволяло ему не видеть всего безнадежного убожества нашей новой жизни, всей ее жестокости и несправедливости. Теперь предстояло устроить его либо в школу, либо на работу. Я, конечно, хотела, чтобы он продолжал учиться, — ведь даже здесь, в глуши, ему могут понадобиться знания. Школа была самая примитивная, дети, предоставленные самим себе, учителей не уважали, более того, учителя побаивались этих распущенных и грубых детей. Однако, были среди них и добрые, хорошие души.
Давида вначале встретили в штыки — «столичная штучка», еврей к тому же, отец в «Кремле вредил». За это не раз получал он камни в спину. Я жила в вечном страхе. Но однажды торжествующий Давид сообщил мне, что отныне я могу быть спокойна: есть у него верный страж и защитник, мальчик несколькими годами постарше, чечен по имени Калу. Верный друг обладал крепкими кулаками, и ребята побаивались его.
В начале марта 53-го Симон вернулся с ночной смены и сказал: «Сталин тяжело заболел». Мы притихли, на секунду нам стало страшно — что будет с нами, если он умрет? Но только на секунду. События развивались стремительно. Мы не отходили от радио, ожидая вестей. И вот, на рассвете шестого марта, радио принесло весть о смерти Сталина. Стоя у репродуктора, мы все, вместе с Серафимой Петровной и Сергеем Васильевичем — нашими хозяевами, слушали Москву и ее «осиротевших» правителей. Речь Молотова, глотающего слезы страха (или радости?), новое назначение Берия, перемещения в «верхах» — все свидетельствовало о том, что в столице растерянность. Хозяйка наша рыдала навзрыд. «Чего же Вы плачете? — сказала я раздраженно. — Или вам жаль его, или вам мало того, что он с вами сделал?» — «Я боюсь, что будет еще хуже» — сказала, захлебываясь слезами, несчастная, запуганная Серафима Петровна. Теперь, более четверти века спустя, я понимаю, что и наше состояние было скорее не мужеством, не бесстрашием, а отчаянием — будь что будет! Этот день — 6 марта — как на грех, совпал с днем рождения Симона: ему исполнилось 22. И в то время, как из тарелки громкоговорителя неслись рыдания и траурные марши, почтальон приносил телеграмму за телеграммой — от родственников, от друзей: «Поздравляем», «Поздравляю, надеюсь лучшее будущее». Мы были почти уверены, что Симону не миновать беды: наша почта, разумеется, перлюстрировалась. А потому я выложила на стол свидетельство о рождении Симона, чтобы сразу показать эмгебешникам, когда они придут за злополучным юбиляром. Но, как видно, деятелям из райотдела МГБ было в тот день не до нас.
Комендатура тем временем усиливала свою бдительность: не зная, как отзовется новое положение в стране на «политических», комендант отдал распоряжение приходить на отметку каждые пять дней, на дом к нам в самое непредвиденное время являлся посланец комендатуры — проверить, на месте ли мы. Среди ссыльных усиленно поговаривали о том, что нас всех собираются перегнать по этапу куда-то вглубь, подальше от железной дороги. А тут еще на все мои письма «на высочайшее имя» приходили ответы, не оставлявшие никакой надежды. Один из них я привожу полностью, как наиболее циничный из всех:
Лазебниковой Э.Е.
Сообщаю, что Ваша жалоба по делу Маркиша Переца Давидовича, адресованная в Президиум Верховного Совета СССР, передана для разрешения в Прокуратуру.
Произведенной проверкой установлено, что Маркиш П. Д. осужден Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР за совершенные им тяжкие государственные преступления.
Установлено также, что принятое в отношении Вас решение является правильным и основания к его отмене или изменению не имеется.
Ваша жалоба оставлена без удовлетворения.
Военный Прокурор Отдела ГВП
Капитан Юстиции
(КОЖУРА)
Только ласковые, бодрящие письма нашей «палочки-выручалочки», нашего доброго гения — моей мамы, были нашей единственной отрадой.
В апреле пришла еврейская пасха. Мы решили справить ее по всем правилам. С трудом разыскала я в поселке курицу — весна в казахстанских степях голодная, без овощей, без мяса. Наши новые друзья, Циля и Евгения Исаевна, которых я пригласила к первому ужину-седеру, принесли с собой мацу, которую выпекали в Кзыл-Орде в молельном доме, созданном небольшой еврейской общиной, главным образом из евреев-бессарабцев. Московская посылка, собранная заботливыми руками мамы украсила наш праздничный стол невиданными яствами — селедкой, сухими фруктами и кое-какими сладостями. Пришли разделить с нами праздник и заведующий школой, в которой учился Давид, кореец Пак с женой — учительницей географии, и ссыльный врач грузин Тимур Долидзе, женившийся на «вольной» женщине — враче еврейке Зине Берштейн, попавшей в это захолустье после окончания медицинского московского института.
4 апреля страну потрясла очередная сногсшибательная новость: врачи-убийцы реабилитированы! Они, оказывается, ни в чем неповинны, вся эта история от начала до конца — дело рук вредителей во главе с самим Рюминым, заместителем Министра Государственной Безопасности. Когда по радио начали передавать это сообщение правительства, я стояла в сенях у плиты, торопясь приготовить поесть моим кормильцам — Симон и Юра должны были прийти на перерыв. Вдруг до меня долетела столь ненавистная мне фамилия «Рюмин»! Ведь Рюмин был непосредственно причастен к делу Маркиша. Это он, Рюмин, в сопровождении группы офицеров КГБ приходил к нам в квартиру спустя год после ареста моего мужа — искать «вещественные доказательства» виновности Переца Маркиша. Потрясенная, слушала я голос диктора, повторявшего несколько раз один и тот же текст сообщения. Боже мой! Надо бежать скорее в комендатуру. Ведь я располагаю сведениями о «деятельности» Рюмина: я припомнила все, рассказанное мне в Москве одной из моих учениц по вязанию. Я спасу Маркиша, спасу его друзей и коллег!
Я выбежала на улицу — скорее, скорее в командатуру, к Галлиулину. По дороге мне встретились Симон и Юра. Они тоже уже слышали радио. Но их реакция была более сдержанной, они охладили и мой пыл, однако мы решили все вместе обсудить спокойно ситуацию и подумать, как мне следует действовать. Ночью я написала письмо, которое решила назавтра утром, минуя комендатуру (без разрешения которой мы не имели права отсылать официальные письма — жалобы), опустить в почтовый поезд, проходивший через станцию Джусалы. Измученная бессонной ночью, я рано утром прочитала письмо своим детям и отправилась на станцию.
У самой железной дороги находилась средняя школа Ташкентской железной дороги. Была перемена, на школьном дворе прыгали и шумели дети. Завидев меня и узнав ссыльную еврейку «Коган», — так и утвердилась за нами фамилия профессора Когана, одного из «убийц в белых халатах», они побежали за мной с криками «жид, жид, на веревочке висит». Я не выдержала и — где только хватило у меня сил — как клещами ухватила за шиворот двух малолеток-школьников, кривлявшихся и показывавших мне язык. Как они ни рвались из моих рук, я все же оказалась сильнее и притащила их в учительскую, где пораженные учителя уставились на «знаменитую» вредительницу! «Вы, что, радио не слушаете? — крикнула я им. — Хватит вам издеваться! Вы за все мне ответите, за все!» Меня так трясло, что они перепугались, стали заверять, что разъяснят своим подопечным, что врачи, а значит, и евреи — не виноваты, и так далее и тому подобное. На ватных ногах, обессиленная, доплелась я до станции и, дождавшись поезда, бросила в почтовый ящик свое письмо на имя Президиума ЦК коммунистической партии Советского Союза, а копию — моей матери. Копия эта сохранилась, и я привожу ниже письмо целиком:
