И вот эта яркая, талантливая, многообещающая жизнь вдруг неожиданно оборвалась в возрасте всего лишь 43 лет! И как нелепо оборвалась!

23 декабря 1895 г. на станции Бедфорд-парк (Западный Лондон) , переходя в густой туман железнодорожный путь, Кравчинский погиб под колесами налетевшего паровоза…

Уцелеть в десятках отчаянных боев с царским, турецким, итальянским правительствами и умереть в расцвете сил от несчастного случая в мирном и благоустроенном Лондоне — какая злая ирония судьбы! Какое издевательство над здравым смыслом и логикой!..

После смерти мужа Фанни Марковна осталась одна. Она больше никогда не вышла замуж и не покинула Лондон. В дни моей эмиграции Фанни Марковна жила в северо-западной части города (Finchley Rood, 774^в), хранила богатый архив Кравчинского, поддерживала старые связи с английскими друзьями (особенно с лейбористской семьей Пизов) и часто появлялась на собраниях и вечерах Герценовского кружка. В молодости Фанни Марковна принимала активное участие в народническом движении и имела большие революционные заслуги — теперь она отошла от народнических взглядов и как-то инстинктивно стала тянуться к социал-демократическим. Настоящей социал-демократкой она не стала, но сочувствовала этой партии и ниже я расскажу, как в 1907 г. она вместе с группой эмигрантов участвовала в подготовке заседаний V съезда РСДРП в Лондоне. В годы моей эмиграции Фанни Марковна была одним из представителей тех «беспартийных левых» в среде нашей колонии, о которых речь была выше.

Чтобы несколько скрасить свое вдовье одиночество, Фанни Марковна воспитывала дочь одного лондонского эмигранта, женившегося на англичанке. Я довольно часто встречался с Фанни Марковной, бывал в ее квартире, рылся в библиотеке, оставленной ей покойным мужем, и любил слушать ее рассказы о делах и людях прошлого. Из этих рассказов старой революционерки мне особенно нравился один — об ее встречах с Фридрихом Энгельсом, и я хочу воспроизвести его здесь[55].

Как сейчас предо мной встает маленькая, скромная квартирка Фанни Марковны… Тихо потрескивают догорающие угли в камине… И в полумраке комнаты ровный голос хозяйки вдумчиво и неторопливо передает захватывающую повесть дальних, дальних лет…

Однажды после нашего поселения в Лондоне, — вспоминала Фанни Марковна, — мой муж получил письмо от Г. В. Плеханова, находившегося тогда в Швейцарии. Плеханов, с которым Сергей Михайлович был хорошо знаком, писал, что в Лондоне живет Энгельс, и настоятельно советовал нам навестить его. Мы решили последовать совету Плеханова тем более, что и нам самим было очень интересно встретиться с Энгельсом. Устроить это было легко. Энгельс был человек чрезвычайно доступный. В будни он много работал  и жил довольно уединенно, но по воскресеньям любил видеть людей. В праздник дом Энгельса был открыт для всех желающих: каждый запросто приходил и садился за длинный стол, стоявший в самой большой комнате квартиры.

Фанни Марковна поправила уголь в камине и, когда огонь вновь ярко запылал, продолжала:

— Вот в одно из таких воскресений мы с мужем отправились к Энгельсу. С нами пошла дочь Маркса Элеонора, бывшая замужем за английским социал-демократом Эвелингом. Эвелинги были своими людьми в доме Энгельса. Когда мы вошли, за столом сидело уже человек двадцать — социалисты, писатели, политики. Компания была очень интернациональная, говорили на разных языках. На одном конце стола в роли председателя восседал Энгельс, который мне очень понравился с первого взгляда. Он был душой общества. Между присутствующими шли горячие споры. Они шумели, кричали, обращались к Энгельсу за разрешением вопросов. Энгельс охотно отвечал — то по-английски, то по-немецки, то по-французски. На другом конце стола сидела домоправительница Энгельса — Ленхен[56], полная немка, с очень милым и приятным лицом, которая только тем и занималась, что каждому вновь пришедшему накладывала побольше мяса, салата и других яств. Не скупилась Ленхен и на вино. Вся атмосфера в доме Энгельса была простая, товарищеская, немножко богемистая, но вместе с тем высоко интеллектуальная. Вы чувствовали, что находитесь в гостях у великого человека, который живет и интересуется большими проблемами.

Фанни Марковна остановилась на мгновенье и затем с легкой улыбкой на лице вновь заговорила:

— В то время я еще не знала ни одного иностранного языка. Это меня очень стесняло и делало застенчивой. Случилось так, что Энгельс, желая оказать внимание Степняку, посадил нас рядом справа от себя, а Сергея Михайловича слева. Я была в отчаянии и старалась как можно ближе жаться к Элеоноре Маркс, сидевшей с другой стороны от меня. Больше всего я боялась, как бы Энгельс не заговорил со мной, — что я тогда стану делать?.. Вдруг Энгельс обратился ко мне и стал декламировать по-русски. Хотя с тех пор прошло много времени, я точно помню, что он декламировал.

— Энгельс продекламировал еще две строфы, — продолжала Фанни Марковна, — и вдруг, лукаво посмотрев на меня, закончил:

— Произношение у Энгельса было прекрасное, — говорила Фанни Марковна, — декламировал Пушкина он чудесно. Я захлопала в ладоши и воскликнула: «Да Вы отлично владеете русским языком, давайте говорить по-русски». Однако, Энгельс покачал головой и с улыбкой ответил «Увы! — на этом кончаются мои познания в русском языке».

Фанни Марковна снова остановилась и некоторое время сидела с таким видом, как будто бы она унеслась куда-то далеко, далеко от сегодняшнего дня. Я не нарушал ее молчания. Потом она тряхнула головой, точно сбрасывая с себя чары неведомого волшебства, и уже более обыкновенным голосом воскликнула:

— Ведь вот, почти тридцать лет прошло с тех пор, а я вижу наш первый визит к Энгельсу, как если бы все это происходило вчера!

Я спросил Фанни Марковну, что было дальше.

— Дальше? — откликнулась она. — Ну, вскоре после того Энгельс зашел к нам в гости с ответным визитом. Видно было, что знакомство может наладиться, и оно действительно наладилось. В дальнейшем Сергей Михайлович не раз встречался с Энгельсом. Они много беседовали, нередко спорили, бывали между ними и недоразумения. Мне лично, однако, с Энгельсом пришлось сталкиваться не так часто… Глубоко врезалось мне в память последнее свидание с ним. Это было уже много позднее, в середине 90-х годов, незадолго до смерти Энгельса.

Фанни Марковна подбросила угля в камин и, помешав его железной клюкой, вновь села на свое место.

— Когда умерла Ленхен, — продолжала она, — стал вопрос, кто будет теперь заботиться об Энгельсе. Ему было уже под семьдесят, он часто болел, за ним требовался хороший уход. Вскоре место Ленхен заняла Луиза Каутская[57], которая к тому времени разошлась со своим мужем. Когда я познакомилась с Каутской, то как-то сразу почувствовала к ней антипатию. Мои чувства вполне разделяла Вера Засулич, которая тогда жила в Лондоне и часто бывала у Энгельса. В дальнейшем мы с горечью должны были убедиться, что наше отношение к Каутской ею вполне заслужено. Каутской не хватало мягкости и деликатности, в которых нуждался Энгельс. Она слишком много думала о себе и слишком мало об Энгельсе. Это с особенной силой обнаружилось, когда в начале 1894 г. Каутская, вторично вышла замуж. Вскоре у Каутской родилась дочка. Вместе с мужем и дочкой она жила у Энгельса, но интересовалась не столько Энгельсом, сколько своей семьей. В один прекрасный день Каутская решила, что дом, который до того занимал Энгельс[58], теперь чересчур мал, что Энгельса надо перевезти на новую квартиру. Энгельсу этого страшно не хотелось. Он жил в своем доме 25 лет, привык к нему, знал в нем каждый уголок и легко находил здесь все нужные ему книги, материалы, рукописи… А самое главное — в этом доме Энгельс принимал Маркса. Нетрудно представить себе чувства Энгельса в связи с проектом переезда на новое место. Но он был болен, беспомощен, деликатен — и Каутская в конце концов добилась своего: она перевезла-таки Энгельса в другой дом[59]. Энгельс старался крепиться, но для нас с Засулич было ясно, что переселение только расстроило Энгельса и усугубило его тяжкую болезнь: у него ведь был рак горла. Мы с Верой готовы были плакать, но ничего не могли поделать.