Здесь Жорес сделал такой жест, точно он прижимает к груди всех собравшихся, и с громким возгласом: «Да здравствует международный социализм!» — соскочил с трибуны. Делегаты устроили Жоресу шумную овацию и затем…

На середину вдруг выбежал Луначарский и во весь голос закричал:

— Качать Жореса! Качать!

Несколько русских делегатов подбежали к Луначарскому и схватили слегка перепугавшегося Жореса. К ним присоединились болгары, сербы и другие славяне. Потом увлеченные общим порывом в человеческий клубок вовлеклись австрийцы, французы, итальянцы. И вот…

Грузное тело Жореса вдруг поднялось и взлетело в воздух. Еще и еще раз. Кругом раздавались восторженные крики. Однако бедному Жоресу было не до шуток. На широком лице его отразились растерянность и беспокойство. Он не понимал, что это значит и что с ним происходит.

Когда, наконец, Жорес вновь оказался в перпендикулярном положении и на твердой земле, он невольно вздохнул с облегчением. На лбу и висках у него проступили капли пота…

С тех пор прошло много лет, самых замечательных лет в истории человечества — бесконечно тяжелых и бесконечно прекрасных, глубоко разрушительных  и глубоко созидательных. На протяжении этих лет через 1917 г. прошел великий водораздел между двумя формациями — капиталистической и социалистической.

И когда сейчас я пробую ретроспективно осознать ход развития после Копенгагена, когда я пытаюсь определить то самое главное, самое основное, что совершилось за протекший с того времени период, предо мной встает величавая фигура Ленина. Да, все эти годы по праву могут быть названы ленинской эпохой!

Но на этом дело не кончается. Наоборот, с каждым новым годом знамя Ленина, как солнце, будет подыматься все выше, сплачивая вокруг себя все передовое человечество.

Пекхэм Род, 110… Я стою перед этим большим, закопченным, угрюмым зданием, где помещается центральное правление знаменитого в истории британского тред-юнионизма «Объединенного общества механиков», зданием, где 20 лет назад я так часто бывал, и опять длинная галерея образов и картин встает из глубины моей памяти…

Летом 1913 г. вышло так, что у меня неожиданно оказалось две недели свободного времени. Я решил поехать куда-нибудь к морю. Но куда?

Я уже не раз упоминал на этих страницах, что занят был в те годы изучением английского рабочего движения. И когда предо мной стал вопрос, как провести две свободные недели, я подумал, а нельзя ли найти такое место, где самый отдых обогащал бы мое представление об этом движении?

Опрос друзей — русских и иностранных — не привел меня к какому-либо определенному выводу. Каждый советовал что-то свое, и я был полон колебаний. Тогда я решил зайти на Пекхэм Род, 110 и поговорить по душам с молодым веселым механиком Броуном, работавшим там в качестве одного из помощников секретаря союза. В течение предшествовавшей зимы мы довольно близко сошлись с Броуном, и он оказывал мне много самых разнообразных услуг в деле изучения английского профессионального движения. Я не сомневался, что и теперь Броун не откажется прийти мне на помощь в моем затруднении. Я не ошибся. Когда я рассказал Броуну, в чем дело, он весело рассмеялся и воскликнул:

— Я знаю, куда вам надо поехать… Отправляйтесь в «Социалистический лагерь Додда».

— А что это такое? — спросил я.

— Поезжайте и сами увидите, — ответил Броун, — Вы ищете знакомства с английской рабочей средой? Будете довольны.

Молодость любит приключения: я послушался веселого механика и не имел оснований раскаиваться в этом.

«Социалистический лагерь Додда» находился на восточном берегу Англии, в Кестере на море, поблизости от рыбачьего городка Грэт-Ярмус. Это была зеленая полянка, кое-где поросшая деревьями, раскинувшаяся у «самого синего моря». Правда, море это — модное Северное море — было не столько синим, сколько серо-свинцовым, но что за беда? Все-таки море есть море. В одном углу полянки возвышалось несколько легких построек барачного тина: столовая, кухня, кладовая. Все остальное пространство было покрыто пестрыми брезентовыми палатками, в которых размещались приезжающие гости: мужчины в одном конце, женщины — в другом, семейные пары — в третьем. В центре полянки стояла высокая мачта с вечно трепещущим на ней красным флагом. Внутренняя организация лагеря была построена на «полукоммунистических» началах: жили по три-четыре человека в палатке. Ели, пили все вместе в общей столовой. Дежурили по очереди на кухне Сами мыли посуду, сами убирали постели. Питались просто, но здорóво. Воздуха и моря было сколько угодно. Немножко не хватало солнца, но на это в Англии не приходится обижаться.

Распорядок дня в лагере как-то своеобразно сочетал строгость со свободой. Вставали в 7 час. утра. Завтракали между 8 и 9 часами. Потом шли на пляж, валялись на песке, купались, плавали, грелись на солнце, если оно появлялось. Между часом и двумя весело уплетали ленч, после которого отдыхали в палатках или на лужайке. В 5 час. пили традиционный английские чай с «тостами» (поджаренным хлебом) и джемом, а в 8 часов обедали. Во второй половине дня, перед чаем или между чаем и обедом, совершали прогулки по окрестностям: в старинный замок по соседству или на широкое устье реки Иер, или к берегам извилистого озера Ормесби, где так приятно было кататься на лодках. По вечерам после обеда устраивали танцы с музыкой или собеседования и дискуссии, или просто разбивались на группы и пары, сидели, курили, болтали, рассказывали сказки и необыкновенные истории. В 11 час. ночи все расходились по палаткам, и лагерь погружался в глубокий сон.

Мне очень нравился этот «Социалистический лагерь». Люди в нем были приятные и симпатичные, нравы простые и естественные, и атмосфера бодрая и веселая. В такой обстановке можно было хорошо отдохнуть, и я действительно отдыхал и набирался сил. Случайно у меня сохранилось письмо, которое я из «Социалистического лагеря» отправил моей кузине Пичужке в Москву. В нем я сообщал:

Оглядываясь сейчас на пробежавшие с тех пор годы, я испытываю чувство глубокой благодарности судьбе. Реальная историческая действительность, несмотря на все пережитые трудности и страдания, несмотря на все сделанное мной промахи и ошибки, оправдала мои тогдашние смутные ожидания в такой мере, в какой я никогда не мог о том мечтать. В самом деле, разве могло быть что-либо более «интересное, захватывающее, красивое», чем величайшая из великих революций, которая пришла в мои дни? Впрочем, это лишь небольшое попутное отступление. В то далекое лето 1913 г. личные переживания меня мало занимали. На первом плане было другое. Больше всего меня занимали обитатели лагеря, все эти мужчины и женщины, которые, подобно мне, жили в брезентовых палатках на берегу моря. Кто были они? Во что они верили? Чего они хотели?

Хозяин лагеря, мистер Флетчер Додд, принадлежал к категории людей, которых англичане называют «реформаторами» и в головах которых обычно царит невообразимая путаница. Хотя формально мистер Додд примыкал к Независимой рабочей партии, однако он был очень недоволен этой партией, да и всеми другими партиями, существовавшими в то время в Англии. Как истый индивидуалист, мистер Додд относился критически к самому принципу партии, ибо всякая партия любил он говорить, накладывает внешние оковы на свободную человеческую личность, а это противоречит интересам всего общества. Вместе с тем мистеру Додду многое не нравилось в окружающем мире, и он желал различных улучшений в его устройстве. Поэтому мистер Додд охотно прислушивался ко всякому протесту против существующего порядка, откуда бы он ни исходил. Поэтому же мистер Додд готов был брать у каждой партии или течения то, что ему нравилось: немножко от Джона Стюарта Милля, немножко от Генри Джорджа, немножко от Кейр-Гарди, немножко от Макдональда, немножко от фабианцев[82]. Однако все это не было да и не могло быть сведено в какое-то единое миросозерцание. Каждый кусочек мысли, взятый Доддом у кого-либо, жил своей особой жизнью, и подчас было очень забавно наблюдать, как эти различные кусочки приходили в неразрешимое противоречие друг с другом или вдруг складывались в какие-то совершенно фантастические фигуры.